Первым делом я выкинул с балкона телевизор. Как только он сморозил очередную лживую пошлятину. Выбросил, предварительно убедившись, конечно, что внизу на тротуаре никого нет, и не ожидается. С величайшим удовлетворением проследил за его красивым полётом и смачным — электрокишки нараспашку — приземлением.
Потом взял в кладовке бумажный мешок, чтоб собрать обломки с асфальта и вынести на мусорку. Открыл дверь, и в это время в кармане брюк противно заёрзал мобильник. Пришлось вернуться на кухню за веником, и всю дорогу, пока ходил туда-обратно, мерзкое пиликанье жгло мне ляжку. В подъезде вытащил электронного уродца на свет божий, коротко бросил звонившему директору: "Я уволен!", и с удовольствием хрястнул трубку о бетон. Кнопочки и осколки пластмассы радужными брызгами заплясали по ступенькам. Смёл их аккуратно и, выйдя из подъезда, следом за онемевшим пустомелей отправил в мешок сплюснутые останки телеразвратника.
Редкие прохожие обходили меня стороной, хмыкали многозначительно, оглядывались с опаской и сочувствующими улыбочками.
Я закурил, стоя возле ржавого бака с веником в руке, и призадумался. Вспоминая, как дошел до жизни такой.
***
Умер я вчера утром, в субботу. Еще и суток не прошло, а вот поди ж ты, будто несколько лет пролетело...
Перед смертью я проснулся. Конец недели не скучным выдался, особенно в пятницу вечером, вот и спал дольше обычного — кислотно-щелочной баланс в организме восстанавливал. Для завершения процесса вода понадобилась, пришлось топать в ванную. Выключателем щелкнул, и тут лампочка возьми и перегори с громким хлопком. Кран на ощупь отыскал, напился, облил голову, хотел в зеркало на себя посмотреть — не видать толком ничего. Взгромоздился кое-как босиком на край ванны, на ощупь снял плафон, за лампу взялся, а она, зараза, из цоколя вывалилась.
Выполнять акробатические трюки, лишний раз рискуя загреметь с эмалированной чугуняки на кафель, и тащиться в кладовку за плоскогубцами, мне ничуть не улыбалось. Поэтому, отбросив сомнения, я ухватился пальцами за цоколь, торчащий из патрона и, как заправский электрик, тут же получил такой удар током, что падение на пол во весь рост показалось мне после этого сущим пустяком и счастливейшим избавлением от судорожной трясучки.
И вот ведь странно, сроду не верил в загробную жизнь, а тут...
Сначала я, правда, отключился на пару секунд, а вынырнув из небытия, почему-то оказался под потолком и увидел своё "измученное нарзаном" тело, раскинувшееся поперёк ванной комнаты. Яркий свет струился вокруг, изливаясь сквозь исчезающие перекрытия над головой, и торжественная музыка звучала в ушах. Меня вдруг подхватили под руки невесть откуда взявшиеся двое мужиков с крыльями, и мы начали медленно подниматься все выше и выше, прямо в клубящиеся облака. Мужики были одеты в белый и чёрный балахоны до пят и физиономии имели самые простецкие, бородатые: чёрный — испитую, глумливую; белый — наоборот, добрую, благообразную.
Пробили мы облачность и оказались вдруг в широком коридоре с дверьми по обе стороны. Окружающее очень напоминало поликлинику, потому как вдоль стен выстроились очереди из людей разного возраста. К тому же, судя по разнообразию цветов кожи и разрезов глаз, поликлиника была международная. Все стояли чинно-благородно, в затылок друг другу, поэтому толпу сограждан я узнал сразу по громким возгласам "Вас тут не стояло!" и толкучке. А между очередями слонялись взад-вперед неприкаянные личности, не знающие, видно, куда приткнуться.
Мы тоже не стали нигде задерживаться. Крылатые мужики торопливо протащили меня мимо прочих душ, ожидающих своей участи, и остановились у последней двери, возле которой почему-то никого не было.
— Тебе сюда, шагай, не боись, — осклабился щербато чёрный сопровождающий, а белый только вздохнул смиренно и пояснил:
— Личные дела безбожников рассматривает святотатственная тройка — уполномоченный святотать Владимир с почётными отцами-основателями.
Они отпустили мои руки и беззвучно испарились. Дверь отворилась сама собой.
За порогом комнаты, напротив входа, за обширным, в красном сукне, столом располагались в креслах ещё трое бородачей — лохматые по краям, лысый в середине. Лица их и медальные профили оказались мне с детства очень знакомы, так что я, действительно, перестал мандражировать и шагнул смело вперёд. Троица воззрилась на меня сначала довольно грозно.
— Ага, еще один наш явился, — сказал центральный с прищуром.
— Выкормыш-то наш, а вот на поводу у капитала пошёл, — хмуро скривился чернявый плотный справа.
— Не пошёл, повели, — заступился рыжий слева.
— Всё одно, ликовал вместе со всеми поначалу, а затем и продался...
— Так деваться-то некуда было, семья...
— Не спорьте, товарищи, интеллигенция всегда с гнильцой была, а этот технарь хотя бы задумывался иногда, — лысый остановил их перепалку. — Давайте решать.
— К вечной стенке его, и вся недолга, пусть отплясывает под пулями!
— А я думаю, он вполне достоин вознесения в коммуну, — задумчиво протянул рыжий и добавил: — В качестве технического персонала. Коли не забыл ещё, как настоящая работа делается.
— Нет, — возразил почётным спорщикам уполномоченный, — он ещё сам в себе до конца не разобрался, и вообще, недостаточно мёртв на текущий момент.
Святотать Владимир мудро посмотрел вдаль и загадочно улыбнулся.
— Так что, пусть возвращается обратно и учится думать и понимать, а не принимать за чистую монету всё, что ни попадя. И запомни, — наконец обратился он непосредственно ко мне, — у тебя будет только одна попытка, один шанс исправить всё для всех. Если додумаешься...
Лысый опёрся кулаками о стол, поднялся и вперил в меня острые зрачки.
— Короче говоря — вон отсюда! — вдруг заорал он, наливаясь злобой. — Во-о-он!
Тут же рядом объявились давешние крылатые мужички, подхватили меня подмышки и выволокли за дверь. Далеко тащить не стали, белый очертил на полу коридора огненный люк, откинул монтировкой крышку, а чёрный с едкой ухмылочкой пихнул меня вниз. Многочисленные зрители в очередях только ахнули.
А я вот ахнуть не успел, забарахтался на лету, пытаясь скрюченными пальцами вцепиться в проносящиеся мимо клубы облаков, и... очнулся на холодном кафеле ванной.
***
Когда способности соображать и двигаться вернулись, уполз на четвереньках в спальню, чтобы там зализать физические и душевные раны. Жена, подхватившаяся было на грохот, вспомнила, что она со мной не разговаривает с вечера, и осталась в постели, совершенно проигнорировав моё появление. Поскуливая беззвучно, я развернулся и уковылял опять в зал, на диван.
В дверях появилась дочь в кофточке с откровениями. Глянула на мою мученическую физиономию и тоже сначала ничего не сказала. Мне стало очень стыдно и в то же время обидно до слёз за себя несчастного — не уважают в семье кормильца, ни в грош не ставят. Оказалось, я ошибался.
— Пап, дай денег, тысячу, — Света смотрела куда-то в сторону и морщила конопатый носик.
Меня ставили, и даже не в грош, а в целую тысячу рублей, что в грошах составляет... Я задумался, но сосчитать не смог.
— Зачем? — спросил я, только чтобы заполнить паузу, а сам теперь лихорадочно пытался вспомнить, где бумажник.
— Мы с девчонками после экзамена в кино собрались. Ну, а там попкорн, газировка, все дела...
Бумажник оказался в заднем кармане брюк, под пуговицей, что и помогло ему не потеряться вчера. Правда, был он почему-то плоский, как крокодил Гена, а ведь когда я уходил с работы, в нем лежало ползарплаты из банкомата...
И вот тут, когда выудил купюру и протянул дочери, я понял вдруг, что она мне чуток соврала. Они с подружками, и не только, собирались посидеть в кафе, а не в кино — невелика разница, но всё же. Откуда-то мне это стало известно.
— Долго не засиживайтесь там и крепкого не пейте, — я шутливо придавил глаза бровями и помассировал пальцами висок. — С отца примера не бери. И позвонить не забудь, как отстреляешься с экзаменом. Ни пуха!
— Ладно, папка, спасибо! — Светланка улыбнулась смущенно и убежала.
Как ни тяжело, но с женой тоже надо было навести мосты после вчерашнего, и я снова поплелся к ней в спальню. Сел на уголок кровати в ногах.
— Маша, не серчай ты на меня так сильно, - без всякого притворства забубнил я, — Петька на день рожденья затащил в ресторан, ну я и не рассчитал на голодный желудок. Расслабился после трудной недели, виноват...
Жена отложила книжку, подперла рукой голову и внимательно смотрела на меня, пытаясь изобразить на лице строгую мину. Не получилось.
— Сильно приложился? — спросила участливо.
— Ага, чуть мозги не вылетели. Зато в голове прояснилось более-менее. Пойдем, позавтракаем чего-нибудь. Кофейку бы...
Господи, как же я люблю её, вот именно такую — родную, добрую, и без тени косметики на красивом русском лице!
— Ладно уж, бедолага, — Маша откинула одеяло и поднялась, потянулась сладко. — Умойся для начала...
Мир в семье был восстановлен на удивление быстро, и я прямо воспрял духом.
Мы завтракали в гостиной, планировали, не спеша, новый день, на тумбе у псевдокамина как всегда лучился довольный жизнью телевизор. В нём очередная мисс-новости с фарфоровой улыбкой бубнила что-то насчет достигнутых успехов в стабильности, об отдельных недостатках в борьбе с кризисом и коррупцией, смаковала подробности аварий и преступлений. Слушал я вполуха, прихлебывая горячий кофе, и набрасывал список для похода на рынок.
Маша закончила перечислять продукты, забрала листок, я отвлекся на телеящик и сделал звук погромче, заинтересовавшись сообщением о гибели очередного губернатора. Репортаж с места событий вел популярный корреспондент, и чем он дальше рассказывал, тем больше я понимал, что врёт он безбожно, объясняя зрителям причины катастрофы вертолёта и делая умозаключения о возможных заказчиках предполагаемого теракта. Не понимаю, откуда пришло это знание, но в моей голове чётко выстроились фамилии участников и 'пособников' высокого мероприятия — людей известных и не очень; и весь 'регламент' инспекционного полёта — от вечерней бани с водкой и девочками на берегу таёжного озера, до стрельбы на бреющем из карабинов по медведю. Хоть сразу топай в прокуратуру. Вот только доказать что-либо или объяснить источник своей информированности я бы не смог, конечно. Да и кому доказывать?..
Думать об этом мне сразу же надоело. Такие знания во все времена неизбежно приводят к извечным российским вопросам, на которые настоящих ответов ни у кого никогда не было. Хоть темечко разбей об стену. Вернее, тебе разобьют.
Поэтому я просто выкинул из головы всё лишнее, отчего она стала совсем пустая и лёгкая, и, насвистывая про себя рекламный мотивчик, отправился с Машей на рынок. Пешком. Благо до этого зеркала нашей жизни было рукой подать.
Дальше суббота прошла как обычно: уборка, готовка, вечером бдение у телеящика со всё нарастающим остервенением — вот с утра в воскресенье на меня и накатило, окончательно...
***
— Красиво живешь, коли так техникой разбрасываешься, — донеслось вдруг из-за спины, — но ты правильно сделал, сосед. На самом деле, мудрое решение — брехунам не место в доме, ату их!
Обернулся, рядом стоял длинный лохматый мужик в клетчатой куртке, заношенных джинсах и кроссовках. На носу его кривились битые очки в тонких серебристых кольцах, на макушке торчал козырьком в небо картуз. Кого-то мне напомнила эта колоритная личность. Я задумался.
— Да не смотри, не смотри так, не он это, — мужик улыбнулся щербато. — Похож только...
Сообразил я, наконец, о ком подумалось, рассмеялся и, сделав вид, что ищу кого-то ещё, оглянулся по сторонам и спросил:
— А где кот?
— Съел я его — шкура на польты пошла, под рабочий кредит... — начитанный собеседник подмигнул мне и щёлкнул пальцем по горлу, — а вот запить нечем. Дал бы стольник бывшему регенту на опохмелку, а?
Невесело усмехнувшись довольно мерзкой шуточке, я вытащил из кармана бумажник и протянул мужику стольник. И тут узнал его по тонким музыкальным пальцам, схватившим купюру с едва сдерживаемой дрожью. Это был мой сослуживец, бывший, конструктор-чертежник от бога, много лет трудившийся в заводском бюро новой техники. Мы не встречались года четыре, с тех пор как я помог начальству утопить в волнах перестройки завод и почти забыл, как ходить пешком.
— Вадим? — неуверенно взглянул я ему в лицо.
— Спасибо, Коля! Что, сомневаешься? Не сомневайся.
Он переступил нетерпеливо на месте, сглотнул, отчего кадык его пробежался волной по небритому худому горлу, и махнул рукой в сторону магазина:
— Я пойду, а? А то давай вместе... — предложил нерешительно.
— Ты сходи, пожалуйста, а я здесь подожду, — решил вдруг я. — Возьми ещё денег, на закуску, только крепкого не бери.
Так захотелось поговорить с человеком, расспросить, узнать, как живет. Может, помочь чем смогу, или он — мне...
— А вообще-то, я лучше потом схожу, — тут же передумал Вадим и спрятал хрусткие купюры в карман. — Говорить лучше на свежую голову, он дорого стоит — душевный разговор-то! Ты не смотри на мой прикид и физиономию, они лишь маска. У нас в стране нельзя выделяться, нужно соответствовать окружению, тогда не будешь заметен и никто не позарится на тебя самого, как личность, и на твоё имущество, так как подразумевается, что у тебя его просто нет.
У меня аж челюсть отвалилась от таких речей. Уставился на Вадима во все глаза и вижу — не врёт он, видимость его — липа, а слова — нет. Ну, может, самую малость.
— Что, поймался? — хохотнул новоявленный. — Не ты первый. Пошли, присядем где, расскажешь, что у тебя приключилось, — он мотнул подбородком в сторону скамеек на детской площадке.
Мы сели напротив друг друга, и тут меня прорвало. Выговорился и враз сбросил с плеч смятенье, накатившее на меня со вчерашнего.
Вадим слушал не перебивая, заинтересовался очень. Но, выслушав, ответил не сразу и вроде как невпопад:
— Ты думаешь, это недавно случилось? Брось, не прикидывайся, уж ты-то понимаешь, оно подспудно зрело с самой "оттепели". Московская знать всегда тянулась к западному дерьму. Даже выпуская прекрасные книги, фильмы, песни и музыку, уча народ добру, они подспудно желали измазаться, окунуться по уши — дышать, пить и жрать на американский манер. И так же грести деньги, не понимая, что создавать настоящее и можно только, когда ты несвободен, обязан всем и каждому так же, как они обязаны тебе. А в свободе от идеологии и принципов может родиться только дерьмо в красивой обёртке и ничего более. Суворов сказал однажды: "Истинной славы не следует домогаться, она — следствие той жертвы, которую приносишь для общественного блага".
Он замолчал, закрыл глаза и поднял лицо к небу, впитывая чистые утренние лучи. Я не нашёлся, что сказать на эту тираду, ждал продолжения. Вадим приоткрыл один глаз, ухмыльнулся моей озадаченности и осторожному испугу, снова сел прямо.
— На самом деле, всеобщая занятость была совсем неплохим изобретением социализма. Большинству-то из нас чего надо? Заполнить время своего существования каким-нибудь делом и получать за это денежку на харчи и другие маломальские прелести жизни. Тогда мы становимся смирные и не рыпаемся ни за богатством, ни за славой, ни за звёздами на погоны... И это есть хорошо! Все же не могут быть генералами. Главное, чтобы там, — он ткнул указательным пальцем вверх, — всегда были управители, думающие и не забывающие о тех, кто их поднял. Они ведь, и правда, умнее большинства, знают больше и хотят большего, так пусть себе имеют всё, что хотят, давая жить другим. К этому и нужно было вести потихоньку, не спеша. Стремиться и дальше не к увеличению наслаждений, а к уменьшению страданий.
Зачем было снова кидать в толпу кость всеобщего обогащения? Ведь знали же, что невозможно это без ущемления большинства, без эксплуатации нещадной, без разграбления и присвоения общего нажитого, без умерщвления промышленности и, как итог всего, — нации. Если не знали — значит, дураки полные? Не может быть. Значит, знали и специально делали. Дураки-то были и наверху, да ими крутили те, кто совсем не дурак...
Не добьется ничего в жизни тот, кто не ставит себе целей и ограничений в их достижении. Так же и нация — мы нация, которая утратила цели и отбросила все ограничения. Цели — интеллектуальные, научные, экономические; и ограничения — культурные, моральные, юридические, идеологические. Мы не хотим быть никому обязанными и не ждём ни от кого обязательств перед нами. Этот путь тупиковый, он ведёт в бездну, к исчезновению, за историческими примерами далеко ходить не надо. Так что же нам теперь, — молча ждать и сдохнуть под весёлую музыку и ложь, льющиеся в уши? Хрен с ней, со страной, пусть идет прахом и по миру с сумой? Или пора начинать снова думать своей башкой и самим работать по-настоящему, и правительство заставить, а не заколачивать виртуальные бабки, распродавая последние богатства. А для этого, не пора ли научиться различать ложь и не бояться правды?
— А ты думаешь, так легко научиться? — прервал я его, поняв, наконец, куда он клонит.
— Ты же вот научился, и я не пропил последние мозги, а за вином и чтением всё же пытаюсь "зреть в корень". Кстати, не пробовал экспериментировать?
— В смысле?
— Ну, неужели тебе не захотелось понять, где границы твоего дара? Что еще, кроме простого изобличения лжи, можно из него выжать?
— Не понимаю, о чём ты.
— Закоснел ты, Коля, в мозгах, если не сказать - закостенел. Голова твоя стала - одна сплошная кость. Не обижайся, пожалуйста. В том, что ты рассказал, есть одна деталь, ускользнувшая от твоего внимания. Вспомни разговор с дочерью — она солгала о том, что только собиралась сделать.
— Ну, и что? Света ведь знала, как будет на самом деле. Так что ложь уже тогда состоялась, хотя само событие еще не произошло.
— Вот-вот, именно! — обрадовался Вадим. - Поэтому и нужно проверить, можешь ли ты заранее узнать правду о том, что только должно случиться.
— Эк ты загнул! Каким же образом мы это проверим?
— Нужно взять какое-то событие, которое точно произойдет, но результат его может быть различным... — мой вновь обретенный товарищ задумался, я же просто смотрел на него, как говорится, лупая глазами.
— Орлянка! — воскликнул Вадим, с размаху хлопнув себя ладонью по лбу. — Дай монетку!
Порывшись в карманах, я вынул пятирублевку и протянул ему.
— Я говорю: будет решка. А ты что скажешь? - он водрузил монету на ноготь большого пальца и с прищуром взглянул на меня.
— Ничего не скажу, — пожал я плечами.
— Значит, я прав, и так и будет!
Пятирублевка серебристой рыбкой сверкнула в небе над нашими головами и, звякнув оземь, покатилась по асфальту. Мы наклонились разом, чуть не стукнувшись лбами, Вадим поднял монету, упавшую цифрой пять кверху.
— Ага, что я говорил!
— Ерунда, — скептически ухмыльнулся я. — Давай еще раз.
— Решка, — снова сказал Вадим и подбросил деньгу. — Твоё слово.
— Орёл, — назло ему брякнул я, хотя почему-то подумал, что опять выпадет решка.
Так и случилось. Сосед недоверчиво прищурился.
— Соврал, небось?
Пришлось сознаться.
— Нет, ты уж, пожалуйста, говори то, что думаешь, — покачал головой Вадим. — Ещё раз — решка!
— Орёл, — возразил я по-честному.
Вертящийся кругляк свечкой взвился в небо, рассыпая солнечные искры, и с маху брякнулся мне под ноги двуглавым орлом вверх. Сосед победно глянул на меня.
Так мы поупражнялись с пятаком минут десять, и я, действительно, каждый раз угадывал конечное положение монеты. Но совсем не разделял при этом Вадимова оптимизма насчет своего дара предвидения.
— Так можно и сотню раз угадать, совершенно случайно. Надо что-то посерьезней выдумать.
— В спортлото давно играл? — Вадим поднялся с лавочки. — Пошли, тут недалеко ларёк, возьмём карточку. Надо воспользоваться шансом, попытка — не пытка.
Я машинально отправился за ним через двор на улицу, затем через площадь к магазину, у входа в который притулился стеклянный скворечник "ГосЛото". Выложил на пластмассовое блюдце стольник, получил лотерейный листок и отдал его товарищу. А сам все пытался додумать ускользающую мысль, зацепившуюся за слово "шанс" из тирады Вадима. Ведь это лысый святотать в бредовом видении, перед тем как выгнать меня отбывать жизнь дальше, обмолвился о последнем шансе для всех. Он еще говорил, что для этого я сам должен научиться отличать правду от лжи...
— Ручка есть? — отвлёк вопросом настырный спутник.
Завладев шариковым "Паркером", извлеченным мною из внутреннего кармана куртки, он присел у витрины магазина, карточку с цифрами расположил на коленке и с самым серьезным видом проговорил:
— Сосредоточься, пожалуйста, Коля. Я тебе сейчас назову пять чисел, а ты против них свои, которые первые на ум придут
Обязательно должно получиться — я вроде как совру, а ты настоящую правду скажешь. Готов?
Я кивнул.
— Один, два, три, четыре, пять!
Услыхав этот несколько странный для лотереи числовой ряд, я тут же вспомнил старую комедию и не смог удержаться от улыбки, но одновременно на ум пришли совсем другие цифры. Их и продиктовал навострившему уши приятелю. Он аккуратно расставил крестики в ячейках таблиц, сунул карточку обратно в амбразуру, получил билет и вместе с ручкой протянул мне.
— Прибери до тиража, вечером проверишь.
Потом протянул на прощанье руку.
— Ладно, товарищ, рад, что повстречал тебя, но ты человек занятой, а у меня уже трубы горят. Пойду, пивком залью кингстоны и на дно, к себе в берлогу. Бывай. Адрес знаешь теперь, заходи, если что.
Он улыбнулся широко, повернулся и шагнул к открытым дверям книжного магазина, бросив напоследок через плечо:
— Если ты умеешь знать, что будет, — может, ещё кое-что сможешь и изменить...
***
Что он имел в виду, я сначала не понял. Трудно всё же думать самостоятельно. Разучился — мозги заржавели напрочь.
Шёл домой, поднимался по лестнице, доставал сигарету, подходил к окну, а в голове всё крутил последнюю фразу Вадима. Пока не додумался!
И я попытался представить себе, как, следуя моему желанию, начинает раскачиваться гигантский маятник мироздания, следом трогаются с тяжким гулом ржавые зубчатые колеса, а за ними сдвигаются с места остановившиеся тысячи лет назад стрелки часов эволюции... Попытался представить и не смог. Слишком мал и ничтожен я, чтобы всерьез надеяться сделать такое без посторонней помощи. Пусть всё, что мне пригрезилось тогда, было спектаклем, бесплотным видением, разыгранным для единственного зрителя, но значило это лишь одно — мне обязательно помогут. Сами люди. Нужно только решиться и пожелать.
Но, с другой стороны, а нужно ли знать правду? Хотим мы на самом деле знать всё, что делают и думают наши дети, жены, мужья, тысячи других людей? Скелетов в шкафу может оказаться слишком много. А в себя если заглянуть — что ты сам от себя скрываешь в душе? Нужна ли она, эта правда, или лучше всё-таки ложь, хоть и горькая?..
Я распахнул окно, вдохнул ветра полной грудью, всмотрелся в окружающий мир и произнес:
— Хочу, чтобы мы, люди, научились думать и узнали правду о себе. Желаю от всего сердца: пусть разум, наконец-то, проснётся в каждом из нас. "И пусть никто не уйдет обиженный!"
Замолчал, прислушался. Дело было сделано, но внешне в мире почему-то ничего не изменилось.
Позади скрипнула дверь. Я обернулся, переполненный возвышенной значимостью момента, и даже не успел отшатнуться.
Маша с порога влепила мне пощёчину!
— Ах ты..! — звонко начала она, но я ласково прикрыл ладонью её горячие возмущённые губы.
— Спокойно, милая! Это было давно, и уже и неправда...
"Эх, пришло время выносить сор из избы", — пробормотал мысленно, обнял жену и поцеловал так крепко, как не целовал уже тысячу лет.
А что ещё оставалось делать? Реабилитировать меня в семье теперь могли только любовь и прощение.
Вот с остальным миром придётся долго разбираться.
Всем вместе.
(С)