А чего ж не “поэма”, а роман, если непонятно зачем это “роман”? Во-первых, сначала было сложно читать именно потому, что слова на словах, которые словами погоняют и слова. Нет, даже не так, если взять и весь текст писать таким образом: нарочит, несчастен, неуступчив и не податлив будет текст. Ну вот этого в первых письмах, которые нечитаемы получателем, будет очень много. Что касается любви, то как только понимаешь, что это совсем не письма друг другу, а исторически один из авторов обозначен восстанием в Китае, а вторая героиня - как бы живёт в советское время. Про Китай и войну написано достаточно детально, чтобы верить в историю, а вот в мирные детско-юношеские годы веришь уже с натяжкой.
И да простит меня автор и весь литературный мир, но этот роман мне кажется настолько надуманным в смысле сюжета и соединений линий, без события, любви и катарсиса, что можете меня даже и не прощать. Впрочем, с соединением линий я не права, время как раз разъединяется.
Ну и самое главное, почему многим будет читать любопытно, другим непонятно, а третьим противно. Возможно, вы, как и я уже сталкивались с попытками литературно описать детство и юность одного из самых известных и страшных маньяков нашей современности. И вот не увлеклись вы, как и я этой темой. Нашего же маньяка. Где на основе длительных и подробных психиатрических изысканий, есть некая попытка восстановить как сформировался человек с такой психикой. Психиатрам интересно, важно и полезно. И они, в большинстве своём, едва ли испытывают эмоции, изучая подобное. Так, профессиональный жгучий или дотошный интерес. Но я не психиатр. И если у Бунина все подмышки и терпкие запахи, следы на коже от одежды - это эротика. То, простите, но у Шишкина - это Чикатило. И поскольку повторяются они с такой частотой, что уже, ну хватит уже! Закрадывается невольная мысль о глубочайших детских травмах автора. Ладно, когда “розовые следы от резинки от трусов на коже”. Это, положим, ещё где-то знакомо, по другим авторам. Но когда по многу раз описывают свисающие мошонки, косматые седые лохмы в промежности и прочие прелести - как-то сомневаешься. Когда такое возникает в любом произведение внезапно. И среди всего другого описывается единожды, это производит неизгладимое впечатление. Это похоже на внезапное вытаскивание, вырывание тебя из твоих лирических неправдоподобных снов и приближает к жизни. Даёт представление о тех неприглядных, страшных, отчаянных сторонах, которые не есть наша жизнь, но есть в жизни. Но не у Шишкина. Тут и мальчики, которые вставляют друг другу в попу пальчики, играя в доктора, и престарелый папа-художник, который водит по маленькой косоглазенькой дочке беличьей кисточкой (по “рукам, ногам, попочке”). И как-то этого многовато для истории не про то, как он стал маньяком. Про любовь? С огромной натяжкой. Слишком много вот таких вот как выше описано переживаний героев, включая с детских травм и непоняток с папами, мамами, отчимами и прочими. Ну в общем вся жизнь - носки, мошонки, смерть и тлен. Если автор об этом, то ему определённо удалось донести весь тошнотворный привкус. Так что особам чувствительным не рекомендую. Впрочем, если вам, как и мне, приходилось ухаживать за беспомощными, в том числе пожилыми людьми, то многие вещи пройдут или незамеченными, или с пометкой “странно”. Странное, в смысле, какое-то отношение у автора вот к этому всему, видимо травма детская. Почему так подробно я остановилась на этом? Потому что в письмах героя ужас войны, нелепой и непонятно кому нужной, описан детально кишками, зловонными кучами, смертями неприглядными и неблагородными. И там это звучит правильно. И понимаешь, что война, если честно, это не про героизм и придуманные великие цели, а про дизентерию. И что лучше: сразу умереть, чем калекой, или без рук, без ног, глаз, но можно слышать и дышать. Вместе с “письмами” героини, хотя они скорее дневник, это всё превращается в то, что уже описано выше. Потому что и выскобленные ручки-ножки у героини, и жизнь совместная с престарелым художником-извращенцем, и вот это всё - её письма-дневник.
И в каждом следующем письме героя или монологе героини тщишься найти хоть немного просвета, надежды, глоток воздуха. Может в детских годах? Нет. Может в том, что несмотря ни на что в финале будет “для чего” и герои сойдутся во внезапной какой-то точке? Нет. И вот так даже самая качественная литература, а это безусловно качественная литература, не оставляет после себя ни открытий, ни откровений, ни катарсиса, не эмоционального потрясения и послевкусия. Для меня - ничего.
Ох, как тяжело я вчитывалась в «Письмовник». Первую треть книги я преодолевала, как Маресьев: от деревца к деревцу, от шишки к шишке, от кустика к кустику. Я ставила себе постраничный план и строго его придерживалась, преодолевая отвращение к абсолютно двумерным, вымученным, вымороченным героям. Особенно меня выводила из себя идиотка героиня, которая пафосно выдавала сентенции против абортов и стерилизации животных, зато охотно изводила своих собственных родителей. «Дура» - под таким именем шла она у меня всю первую треть книги.
Но это не единственная проблема. Я вот совсем уже выросла из этого чудовищно манерного слога. Из этого Павича-Кундеры-Пелевина-Коэльо и иже с ними. И из этого натужного постмодерна я тоже выросла. Из постмодерна, в котором герои, как это сейчас модно, живут вне времени и вне пространства, они живут в слове. Именно в слове, а не в событии разворачивается их жизнь. Может быть потому, что они настолько ненастоящие (не житийно метафоричные, как Лавр Водолазкина, а именно что ненастоящие), что для того, чтобы они стали реальными, плотными, плотскими, их надо проговаривать. Они сами признаются в этом: «Все, что со мной происходит, реально только потому, что думаю, как тебе про это написать. И без этого я, даже когда мне хорошо, не могу переживать радости. Я должна поделиться ею с тобой, чтобы она состоялась».
Мы слышим, видим и осязаем не героев, а самого автора и только его. И получается, что это не реальные персонажи, выходящие со страниц и продолжающие жить в нашем сознании, а только и лишь сам автор, напяливающий на себя маски, как в дешёвой средневековой пьесе.
Однако к середине книги что-то стало меняться. До того совершенно картонные (у меня даже был вкус бумаги во рту) герои стали едва обрастать живой плотью. Оживать, как ожила натурщица, когда на неё уставился маляр за окном. «В этом во всем было что-то ненастоящее - и в этой неженщине, и в этих немужчинах.
И вот тогда в окне вдруг появился тот маляр. Увидел ее и замер с валиком в руке.
А она заметила его и сразу прикрылась. Таким женским жестом - одна рука сюда, другая туда. И стала вдруг настоящая». Кажется, автор преодолел себя и самолюбование собой и наконец впустил меня, читателя, отошёл в сторону и дал взглянуть таки на самих героев. И они стали естественней жестами, ожили.
Но вот что удивительно. Оживила героев не любовь, как это обычно бывает, а смерть.
Сартровская рефлексия юного героя прекращается ровно на страхе смерти, вибрация и гул жаждущего жить молодого тела гораздо искренней, чем вымудренная умом, ублюдочно интеллигентская тошнота от бытия. В начале, для героя жизнь - слова, они наполняют его. Номены, а не феномены, платоновские тени от вещей.
Собственно, сам герой осознаёт это. То, что он считал познанной им тайной бытия, оказалось лишь насмешкой всемогущих слов над его вымороченными подростковыми метаниями: «Так вот, златоусты, с их упованием на продление себя во времени, это такие же глупые начитанные мальчики, как я, пытающиеся всю свою жизнь заговорить витиеватыми разговорами смерть, а она, в конце концов, не дослушав, все равно хлопнет их по ушам».
Именно смерть разорвала бумажные путы пустых писем и отправила этих двоих в подлинный и непреодолимый разрыв. Отныне он будет погружаться в прошлое, уходя в начало века, а она - в будущее, к концу того же века. Они будут писать уже не друг другу, а себе, точнее себя. Они будут писать свою жизнь - только уже не чернилами, а кровью и болью, войной и потерями. И вот этими письменами уже, а не письмами, буква за буквой сквозь разрыв времён, сквозь разорванную плоть одного и истаивающую плоть другой, они выписывают надежду на встречу там, по другую сторону бумажного листа.
