Я смотрел как мать, сжав сердито губы, собирается за хлебом. Её серые глаза натыкались на мой безучастный взгляд. Она ёжилась, будто от холода и часто моргала глазами, словно в них попала соринка. Надев старый синий пуховик и поношенную коричневую норковую шапку, сунув ноги в валенки, она открыла двери и быстро вышла на улицу. Я сидел за столом и медленно, смакуя, пил из кружки пиво. Камень скуки перекатывался по кочкам души, пока не свалился в болото. Я допил пиво, вздохнул, вышел из кухни, включил телевизор и плюхнулся на диван.
Дверь хрипло пропела и на пороге появилась мать, впустив в дом клубок холода, который покатился по полу и остановился около меня, пощекотав мои босые ноги.
- Ты что так быстро?- спросил я.
- А что с пустым кошельком в магазине делать! Хлеба купила, да пошла. Ты вон с утра уже пиво пьёшь! А денежки то из моего кошелька утекают. Ты бы устроился на работу, а то уж от соседей стыдно. Тебе скоро тридцать лет исполнится, а трудового стажа всего три месяца. В доме как приживалка. А что со мной случится, что будешь делать? С голоду помрёшь, и похоронить некому будет,- с горечью сказала она.
- Ну, завелась! Я виноват, что леспромхоз закрыли? Говорят тебе, что работы нет, а ты всё своё. Достала уже!- выпалил я.
- Но люди то работают! Друзья твои все при деле, только ты у меня вроде не дурак, а ума нет. Учился в школе без троек, в институт поступил. Я и учёбу тебе оплачивала и проживание. Сколько денег за пять лет вбухала! А ты всего один курс окончил. Врал мне, что учишься, а сам только тянул из меня деньги. Кого обманывал? Меня? Ты себя обманывал!- с дрожью в голосе произнесла она.
- Долго ты меня за это корить будешь! С тобой дома быть не возможно! Пойду, дров поколю,- сказал я, метнув в мать сердитый взгляд, который на мгновение повис на её заношенной боли, как репей на подоле.
Я вышел во двор. Мороз, обрадовавшись, обнял меня как друга и полез под куртку греть руки. Ледяная голубизна неба, схоронив звёзды в своей бездонной глубине, вытряхнула из кармана день, и растеклась по старым убогим дворам. Я расколол две чурки и, положив лень, поперёк души, сел на большую сучковатую чурку и закурил. "Вот привязалась со своей работой! Вон по телику слыхал, что пенсионерам пенсию повысили. А что если рубануть по руке, и пенсия по инвалидности готова, всего-то одно неверное движение!" прожгла меня мысль. Я резко поднялся, выбросил окурок, положил руку на чурку, зажмурился и, отогнав мысли, что визжали о нелепости моего решения, правой рукой рубанул по левой. Подняв кверху окровавленную культю, я взвыл. На чурке осталась лежать часть ладони с четырьмя пальцами. Кровавым пятном поплыл сарай с кривой дощатой дверью, серый состарившийся дом, обитый шалёвкой, покосившийся забор и голубой кусок неба, застрявший в глазах.
Очнулся я в больнице. У постели сидела мама и плакала.
- Как же так, сынок! Вроде ты не пьяным был! Вот судьба как тебя подкараулила,- причитала она, глядя на меня мокрыми от слёз глазами.
- Теперь ты меня не назовёшь приживалкой. Вот поправлюсь, пенсию по инвалидности оформлю, на хлеб может хватит,- тихо сказал я, поглядывая с опаской на дверь, будто боялся, что кто-нибудь подслушает.
- Так ты что, из-за пенсии руку себе отхватил? Это надо же додуматься себя покалечить, чтобы только не работать! Да как тебе такое в голову пришло! Вот точно, вроде не дурак, а ума нет,- возмущённо произнесла мама.
- Тише ты. Ну, нечаянно я, не знаю, как так получилось, топор сорвался. Всё будет нормально,- вытянул я из себя, стараясь её успокоить.
Мать, шмыгнув носом, вытерла слёзы, положила на тумбочку два яблока, поставила чашку с пюре и котлетой и, с укором поглядев на меня, покачала головой и вышла из палаты.
Время тянулось как кусок резинки, нацеленной на мою блаженную лень. Я лежал в палате один и никого не хотел видеть. Я боялся, что кто-нибудь разгадает мой ребус и пересуды полетят вперёд меня, и убьют мою надежду на кусок бесплатного хлеба. В палату положили Виталия Сергеевича Оськина, местного алкаша, с сильным обморожением ног, а меня через день выписали. Я стал ходить на перевязки и привыкать обходиться одной рукой. Мама почти не разговаривала со мной. Верка Сотникова помогла мне оформить пенсию и приходила ко мне разбавить сладостью мои прогорклые серые дни.
Получив первую пенсию, я решил отметить это событие, пригласив своих дружков Петьку со Славкой. Мать демонстративно ушла из дома к своей сестре Евгении Александровне, что жила неподалёку, а мы навалились на выпивку, как медведи на еду после зимней спячки. Вскоре сон взял моё сознание в клещи, и я расплылся по дивану как медуза, глядя сквозь дрёму как дружки, опустошив на посошок стаканы, шатаясь, двинулись к выходу.
Я почти уже поймал свой сон, бегая за ним по шаткому небесному болоту, как вдруг в дверь кто-то громко постучал. Я встал и нетвёрдой походкой пошёл к двери. "Наверно мать пришла", подумал я. К своему удивлению, я увидел на пороге соседку Клавдию Егоровну в серой болоньевой куртке, которая была широка и болталась на ней как пиджак на швабре, в чёрной вязаной шапке, которая закрывала лоб и старых войлочных сапогах, поеденных молью. Она подошла ко мне и, щуря свои близорукие выцветшие серые глаза, спросила:
- Ты, говорят, пенсию получил? Долг, когда мне вернуть собираешься, или забыл? Сто рублей два месяца назад занимал.
- Какие деньги!- воскликнул я, больно прикусив досаду, как язык зубами.
Клавдия Егоровна со словами: "Ты сейчас у меня всё вспомнишь!"- схватила ковш, зачерпнула в него немного воды и плеснула мне в лицо. От неожиданности я даже сразу протрезвел.
- Да помню я. Клавдия Егоровна, давайте я завтра вам верну,- виновато проронил я.
- Нет уж, давай сегодня,- твёрдо сказала она.
- А может натурой? На вас ведь никто не позарится. Семьдесят два года, а наверно мужика хочется. А хотите молодость вспомнить? Я помогу,- с усмешкой предложил я, почувствовав, как во мне разбухает комок желаний унизить, растоптать, забыв об уважении, жалости, сострадании.
Наверно во мне было что-то угрожающее, потому что Клавдия Егоровна сразу притихла и решительно направилась к выходу. Я схватил её за рукав куртки и рванул на себя как стоп-кран. Она охнула, и из её глаз на меня поглядел ужас. Она пыталась вырваться из моей цепкой руки, а я как хищник, поймавший добычу, ликовал. Похоть поймала меня в капкан. Я, оборвав пуговицы на куртке Клавдии Егоровны, зубами вцепившись в застиранную синюю блузку, рвал её, обнажая тощую обвисшую грудь. Повизгивая от превосходства, я смотрел на парное молоко тела, и мне хотелось выпить его, хотя оно и было не первой свежести. Я повалил её на пол.
- Ты что делаешь! Совести у тебя нет, вон молодых сколько!- завизжала Клавдия Егоровна, отчаянно сопротивляясь.
Бог закрыл ладонью глаза, а чёрт громко засмеялся и, выскочив из угла, запрыгал по комнате. Я почти ополоумел, целуя впалые щёки худенькой немощной старушки, её седые волосы, водянисто серые глаза. Она, смирившись, лежала не шевелясь, широко распахнув глаза.
- Как тебе не стыдно! До какой бездны ты докатился!- услышал я голос матери.
Она стояла у двери и удивлённо смотрела на меня. В её удивлении плавала брезгливость. Я молча встал, надел брюки и недовольно сказал:
- Прежде чем войти, стучаться надо.
- Я не к тебе пришла, а к себе домой,- сухо сказала она, пренебрежительно поглядев на меня.
Она подошла к Клавдии Егоровне, склонилась над ней, одёрнула юбку, потом взяла её руку и стала щупать пульс. Клавдия Егоровна смотрела на неё мёртвыми глазами, в которых утонули стыд, отчаяние и обида.
- Как ты мог мёртвую женщину обидеть! Как ты мог!- крикнула мать, ища в моих глазах хоть каплю сожаления.
- Да какая она женщина! Старуха! Она живая была. Наверно от избытка чувств померла,- растеряно сказал я.
- Ты жестокий варвар без стыда и совести. А что от тебя ожидать? Если ты к себе жесток, то к чужим тем более. Вот что, делай выбор, либо тюрьма, либо...
Она вышла в кухню и вернулась с бельевой верёвкой, которую швырнула мне в лицо.
- Стыдоба то, какая! Позорище! Пока я хожу за милицией, ты сделаешь выбор,- сказала она, будто камень бросила.
- Мама, пожалей меня. Я негодяй, скотина, последняя тварь, но я твой сын. Никто не узнает, я сейчас всё сделаю. Я же её не убивал! Просто сердце у неё остановилось. Скажу, что она пришла и умерла. Мамочка, прости! На меня однорукого ничего не подумают. Просто она от старости умерла. Спаси своего сына.
- Ты мне не сын,- бросила она, направляясь к двери.
На улице мороз гонялся за прохожими, шарился в их карманах, щипал за щёки, норовя залезть под пуховик. В окно печально глядел вечер, мешая чернила с холодной голубизной зимнего неба. Я сидел перед телом ненавистной старухи и злость, и досада вопили во мне, пытаясь освободиться из клетки моей души. Я вскочил со стула и стал, остервенело пинать старуху ногами. Та равнодушно сносила удары, ловя открытым ртом мои истеричные вопли. Потом, немного успокоившись, посмотрел на моток бельевой верёвки.
Я оглядел комнату, ища гвоздь. Мать недавно наклеила обои, на пол постелила линолеум. Над диваном на верёвочке висел, сделанный мной ещё в детстве из ниток и проволоки, смешной клоун. В доме было чисто и уютно. Жить бы, да радоваться, да уже высоко в небе звонил небесный колокол, извещая меня, что время моё кончается. Я заплакал навзрыд, гладя змею верёвки, что скоро, не пожалев, сдавит моё горло. Я сел на стул, сделал из верёвки петлю и вышел в сени. На стене на большом гвозде висел мешок со старыми тряпками, на который раньше вешали бычью ляжку, потом когда парное мясо немного остынет, его рубили на куски поменьше и складывали в деревянный ящик. Отец умер и вешать стало нечего.Всё хозяйство на нём держалось. Я снял мешок, встал на табуретку, закрепил верёвку и, просунув голову в петлю, отчаянно крикнул:
- Простите меня!- и обвёл сени мокрыми глазами.
Тишина, рассмеявшись, махнула платочком звёздного неба, подбежала ко мне и плюнула мне в лицо темнотой. Я вздрогнул. Вытерев с лица слёзы, я пнул табуретку ногой и она, охнув, упала на пол. Петля затянулась, и я повис на стене, как клоун, только тот живой, доверчивый и жизнерадостный, а я мёртвый, не прощённый, презренный. Червь греха, сожрав мою душу, выполз наружу и, свалившись в щель, скрылся в темноте под полом.
Мать не сразу пошла в милицию а, походив по холодной промёрзшей улице, вернулась домой. Мой стыд она прикрыла моей смертью, а тайну завернула в рваную блузку Клавдии Егоровны, и потом сожгла в печи, надев на неё свою. Вышло так, будто Клавдия Егоровна, увидев меня в петле, умерла от остановки сердца. Мать так и не простила меня. Я осмелился прийти к ней в сон всего один раз, посмотрел на неё издали и, ничего не сказав, удалился, осыпав душу цветами печали.