Книжная комната окутана вечерним мраком, но лишь одно место еще не преклонило колени перед бездушной тьмой. В углу стоит разбитое временем пыльное кресло, чья спинка прогнулась от сидевшей в нем фигуры. Это был не кто иной, как человек. Седые брови, сморщенное изюмом лицо были символами его монархической власти в этом скромном дворце величия разума.
Масляная лампа, верная десница одинокого царя, стоявшая подле, не давала потемкам помешать его чтению, освещая страницы фолианта. С полуоткрытым ртом, положив ногу на ногу, он вдумчивым взглядом шагал по строкам книги, лишь изредка поднимая голову, чтобы поправить очки с кривоватой оправой.
Старый дырявый халат, служивший рационом для шкафной моли, облегал
неподвижное тело. Пояс слегка сковывал нижнюю часть торса, но человек, слившийся с потоком непрерывного движения мысли, попросту не замечал такой мелочи. Сакральное беззвучие нарушил скрип открывающейся двери. Из проема раздалось привычное в этой комнате вопрошание: “Отец, можно?” “Входи, разбойник” – послышался завернутый в теплые тона ответ.
Фигура медленно проскользнула сквозь сумрак, словно боясь громкими шагами спугнуть загадочный шарм этой книжной опочивальне. Мужчина мысленно проговорил несколько раз номер страницы, закрыл фолиант и скрестил на нем свои худые кисти цвета высохшего на солнце табака. Свет лампы уже позволял разглядеть очертания вошедшего. Это был слегка зажатый в себе юноша четырнадцати лет. Худые руки свисали настолько вальяжно, будто и вовсе не принадлежали своему владельцу. Серая пижама была чересчур велика, что еще сильнее умерщвляло размеры фигуры недоросли.
Несмотря на это, лик его претил многим соседкам: глаза оттенка октябрьского неба в сочетании с аристократической, почти что мраморной бледностью и выделяющимися в столь юном возрасте скулами даровало местным нимфеткам вожделенную икону.
На фоне равных по годам подростков он отличался безграничная любовь к книгам отца, которая с малых лет не позволяла появиться тем дырам, откуда у отроков под напором льется пошлость и невыносимое выпячивание мнимой важности, скрывающая за собой малодушие и беспомощность.
— Отец, я не слишком сильно тебя отвлекаю? – искренне поинтересовался сын, с уважением ожидая приглашения на диалог.
— Конечно нет, присаживайся, – отозвался хриплым из-за длительного молчания голосом старик. Помни же: я тот потертый сундук с ржавым замком, в котором ты можешь искать помощи и совета в любое время.
— Тебе еще слишком далеко до потертостей, – с доброй улыбкой ответил сын, удалился и через несколько минут принес своего верного товарища. На вечно шатающемся из-за короткой ножки стуле юноша привык созерцать мудрость отца.
— Что на этот раз тебя озадачило? – спросил любящий родитель.
— Я пришел к выводу, что чувства человеку совершенно не нужны. Это лишь слой грязи на сердце, который ввергает наш род в пропасть вечного страдания.
— Я не понимаю, по каким окольным путям ты шел, чтобы прийти к такому резкому выводу?
— Вообрази себе личность без моральной и физической боли, которая не ощущает муки ожидания, ревности, потери близкого человека. Все эти эмоции следовало бы искоренить природой с той же умелостью, с какой стоматолог удаляет молочные зубы трясущимся в страхе детям.
— И радость, вдохновение и прочие положительные чувства тоже кажутся тебе лишними в душевной человеческой гармонии?
— Признаю, я слишком рублю с плеча. Природе следовало бы воссоздать каждую персону счастливой и беззаботной. Оставшиеся белые клавиши на инструменте наших ощущений, на которые ты указал, не позволят пропитанным пессимизмом думам вторгнуться в сознание.
— Хорошо, но дай и мне высказаться. Можешь ли ты представить себе на нашей планете всего один город?
— Конечно могу.
— Теперь создай своей силой образа здания в этом единичном городе.
— Я слушаю тебя дальше.
— А теперь сделай каждое из них самым прекрасным в городе.
— Но это невозможно. Такое качество может быть присуще лишь одной постройке.
— В точку, ты здраво мыслишь. Скажи мне, сын, можешь ли ты вообразить, чтобы каждый предмет в нашем мире был бы длинным? Вообразить, чтобы понятия “короткий” и вовсе не существовало.
— Отец, это за гранью моего понимания. Ведь один предмет был бы в любом случае короче другого, поэтому в сравнении его можно назвать
коротким. Невозможно также и представить, что все будет бесконечно длинным.
— Тогда как ты хочешь испытывать радость и счастье, если тебе не будет знакома боль и страдание?
— Продолжай.
— Человек не может быть в вечной радости. Он вообще не может ее познать без опыта страдания. Жизнь по твоему сценарию будет подобна пробежке по усеянному цветами лугу в резиновых сапогах. Все ощущения, вся тактильность попросту покинет нас. Да, есть шанс наступить босыми ногами в крапиву, но без нее щекочущий пятки клевер имел бы меньшую ценность. Каждая эмоция в нас важна, каждая клавиша. Положительные ноты одаряют нас уверенностью, настроением и желанием идти вперед, подобно римским легионерам. Минорные же укрепляют характер, устойчивость и довольно часто даруют творческий всплеск, которым так умело пользуются художники и писатели.
— Ты действительно прав. Видимо, те самые минорные ноты взяли верх над моим разумом из-за сегодняшнего дождя.
— Направлять их в верное русло – прекрасное качество. Ты его освоишь, если пожелаешь.
— Спасибо тебе! – воодушевленно сказал сын, слегка приобняв своего кровного Сократа.
Захватив с собой стул, юноша удалился из комнаты, оставив и себе, и отцу еще одно теплое воспоминание. Последний раскрыл на нужной странице фолиант, поправил очки и продолжил шествие по абзацам.