Кряхтя, бабка поднялась с опойкового коврика, наложила на тарелку с голубой каемкой угощение: вареное мясо, оладьи, поставила перед гостем. Налила ему в глубокую фарфоровую плошку густого зеленого чаю, разбавленного молоком. Не забыла и себя. Вернувшись на место, села, по-бабьи поджав под себя ногу.
Оба стали молча потягивать чай.
Над голубеющим дымоходом с щебетанием проносились ласточки, и казалось неправдоподобным, чудовищным, что где-то идет война, стреляют пушки, черными грозовыми столбами вздымается земля и льется алая кровь. В памяти бабки воскресли давно забытые картины гражданской войны. Сколько молодых бурятских парней из улуса вместе с Тугдэмом в те годы ушло воевать против белого атамана Семенова! Тогда она уже была вдовой, воспитывала подрастающего сына Мунко.
«Уж если буряты в своей маленькой Аге враждовали между собой, подстреливали друг друга, будто рябчиков, то, что же будет, когда государство встанет против государства?— горестно размышляла бабка.— Небось, людей будут переводить, словно мух. Говорят, сейчас уже ручные наганы и за оружие не считают. Понаделали таких пушек, что больше быков, из них стрелять можно от Амидхаши прямо до Цугольского дацана. А то еще есть такие, которые сыплют тьму пуль и косят людей, будто конная машина траву. Дагбажалсан вон уже сказал, что фашисты с «ирпланов» бобмы на дома валили. Чего только не придумают люди, прости господи! А ведь какой бы кости, крови ни был человек, все рождены, чтобы жить на белом свете. Неужели нельзя добром поладить? Небось, и этого негодника Дагбажалсана тоже на войну возьмут, беднягу? Стало быть, на дитя родное потянуло поглядеть».
Старая Дыма обмякла и решила, что перед лицом такого бедствия, как война, грех вспоминать пороки ближних. Правда, слишком охоч был Дагбажалсан до баб, слишком легконог, да стоит ли осуждать повадки рожденного мужчиной? И хоть бабка по-прежнему не прощала табунщику сиротства Олзобоя, преждевременной смерти Субади, она почувствовала, что не может держать против него камня за пазухой.
Она вдруг испуганно подняла глаза: совсем забыла про чашку гостя. Налить вторую? Но Дагбажалсан был тоже поглощен думами: его чашка стояла почти нетронутая.
По-разному встречают люди всеобщее несчастье. В первое время каждый испытывает какое-то странное, невыразимое словами чувство, в котором смешиваются и крушение надежд, и страшное своей неизвестностью ожидание, и сознание суровой реальности случившегося, укрепляющее мужество одних, обессиливающее других. Но за всем этим возникает безразличие ко всему тому, что заботило еще вчера. Что-то теперь будет, что-то нас ожидает?..
Нечто похожее испытывал Дагбажалсан. Ему самому казалось, что он сразу повзрослел. Без особого волнения готовился он встретить неизвестное будущее. «У меня, кажется, сын есть,— вспомнил он однажды с грустным удивлением.— Надо бы его посмотреть». И вот, ведомый этим желанном, приехал он в юрту некогда чужой для него бабки, воспитавшей его сына, и, подавленный невеселыми думами, молча, потягивал чай.
Бабка Дыма волновалась. Смутное предчувствие тревожило ее. Но она ничем не выдавала себя, угощала нежданного, гостя.
— Откушайте чаю,— предложила бабка, решившись наконец нарушить затянувшееся молчание.
Дагбажалсан поднял голову и сконфуженно посмотрел на бабку. Но слезящиеся тусклые глаза ее не выражали ни обиды, ни упрека, которых он ждал; погасший от многих печалей взгляд с мягкой осторожностью прощупывал его лицо. Дагбажалсан внутренне посмелел от этой мягкости бабки. Он уже не чувствовал себя сусликом, загнанным в глухую нору, и, сам того не замечая, заговорил чуть растроганным голосом:
— Бабушка, теперь я на войну поеду... Вызов получил из военкомата.
— Небось, бедняги, все поедете,— вздохнула бабка, будто заранее знала его мысли и как бы обращаясь не к одному Дагбажалсану, а ко всем мужчинам своего улуса.
Об Олзобое она как будто нарочно не хотела говорить. Поколебавшись немного, Дагбажалсан решительно перешел к главному:
—Вы знаете, я родной отец Олзобоя. Хотел бы повидать его перед отъездом на войну. Может, я виноват был перед его матерью...
— Прошлого не вернешь,— властно перебила его бабка Дыма.— Не след теперь вспоминать об этом. Грех тревожить память ушедшей в иной мир. Конечно, как не тянуться к родному дитю? Своя ведь кровь...
Слушавший с мрачным видом Дагбажалсан не успел сказать что-либо в ответ.
Деревянная дверь юрты с мягким стуком распахнулась, и порог переступил Олзобой. Черные глазенки его блестели, круглое лицо выражало смешанное с некоторой тревогой торжество — сразу было видно, что он принес какую-то очень большую и важную новость.
— Бабушка! — закричал Олзобой, протягивая руку к ременной петле, чтобы закрыть за собой дверь, и еще не видя, есть ли кто дома.— Бабушка, а что я скажу-то!
— Пришел наш негодник,— промолвила Дыма, сделав глоток из фарфоровой плошки, и ставя ее на стол.
— Знаете, бабушка,— возбужденно продолжал Олзобой, поворачиваясь к сидевшим по обе стороны очага,— ведь теперь на дворе...
И замолчал, увидев незнакомого человека: так застывает козленок при виде пса. Гость был невидалью в юрте; этот же плечистый смуглый мужчина вдобавок во все глаза уставился на Олзобоя, словно хотел вобрать его в себя целиком вместе с босыми пятками. Мальчик заробел, подбежал к бабке, спрятался за ней.
— Набегался? — ласково проворчала Дыма.— Садись чай пить.
Кряхтя, она поднялась с топчана, достала маленькую фарфоровую плошку внука, положила ему оладий. Мальчик молча сел на свое место, то и дело косясь на большого незнакомого дядю.
— Чего же ты, негодник, хотел рассказать? Какая там новость? Выкладывай, мы послушаем.
От смущения Олзобой уже забыл, о чем хотел поведать бабке. Теперь вспомнил, но говорить все равно не мог: его связывал пристальный взгляд гостя.