Я сижу у окна на кухне и снова жду ее. Время будто бы остановилось и никуда больше не движется. То и дело заходят в свои подъезды незнакомые люди или соседи, но только не она. Мама снова ушла, сказав, что больше не вернётся. Она часто так делает после наших ссор. Я не понимаю, что сделала не так и как такое вообще возможно, что мои слова или действия могут вызывать такую резкую реакцию. Мне 10 лет, я маленькая девочка, которая точно не желает сделать маме больно, однако делает, и настолько, что это заставляет ее каждый раз уходить из дома «навсегда».
Я сижу у окна час-другой-третий-четвёртый и не осознаю продолжительности этого времени. Постепенно я начинаю исчислять его не минутами, а количеством прохожих, которые поворачивают из-за угла в наш двор. Их становится все меньше и меньше. В некоторых из них мне видится мама. Вот она вышла из-за поворота, вот она быстрой походкой идёт вдоль дома, вот ее сумка, куртка, прическа. Вдруг она целенаправленно поворачивает в другой подъезд. Это не мама.
В такие моменты в мои, кажется, совсем уже не детские мысли, закрадывается идея о собственной виновности. Она незамедлительно разрастается до леденящего ужаса, который начинает диктовать свои правила. Если бы не я, мама осталась бы дома. Я - причина. Обещаю себе больше «так» с ней не поступать.
Живот болит с самого утра. Мне 5 лет и такая сильная боль у меня впервые. Кажется, что она не только во мне, но и вокруг меня, заполняет все пространство. Лешка зовёт меня играть - в тот день мой двоюродный брат гостит у нас. Я изо всех сил пытаюсь вовлечься, но не могу. Это тоже со мной впервые. Не понимаю, что происходит. Живот. Живот. Живот. «Это из-за того, что ты ела семечки со шкурками», - говорит бабушка. Точно! Мне же говорили, что нельзя так есть семечки, но со шкурками-то вкуснее!
«Анечка, ты ведь весь день в ночнушке, даже не переодевалась с утра, - говорит мама с порога, вернувшись с работы - Скорую. У неё аппендицит».
Длинные темные коридоры, будто сеть тоннелей, кто-то ведёт меня по ним за руку, кто-то большой и взрослый. Я не знала, что больницы такие огромные. А вдруг я здесь потеряюсь? Крепче вцепляюсь в руку своего проводника. Оказывается, место нашего, точнее, моего назначения - палата. В ней тоже темно, ровные ряды железных кроватей. Спать сегодня мне нужно будет здесь. Но как?! Слишком страшно для сна. Белая шершавая простынь, белые «пустые» стены и потолок. На стене рядом с моей кроватью чернеет таракан. Хочется орать - я очень боюсь тараканов - но сейчас молчу. По-взрослому понимаю, что нарушать эту звенящую здесь тишину нельзя. Все-таки сон - единственное спасение. Только длится он недолго - меня будят и ведут на операцию - снова коридоры, снова большой человек, а теперь ещё и невероятные приборы, очень яркий белый свет, много людей...провал.
Утром мама уже рядом со мной, мне совсем не страшно, все закончилось. Маме пришлось на коленях умолять главврача, чтобы ее впустили в палату и разрешили остаться со мной. Эта картинка, кажется, отпечатана теперь в каждой моей клетке.
Мама безнадёжно больна. Последняя стадия. Говорить об этом до сих пор негласно запрещено. Мы лишь изредка подступаемся к этой теме, буквально на пару минут, и снова назад. В остальное время - намеки и недосказанность. Теперь когда я приезжаю домой, мама чаще всего лежит и делает очень мало. Меня крайне раздражают ее медленные подъемы по лестнице - похоже на притворство, отсутствие аппетита и тотальная нехватка сил. Это не моя мама - это незнакомый мне, противный больной человек. Нет больше миллиона дел, которые она успевала сделать за день, нет звонков многочисленным друзьям и знакомым, нет вспыльчивости и обжигающего огня ее недовольств. «Не повезло нам с тобой, дочка. Меня, наверное, наказали за то, что я зажила для себя после того, как умерли дедушка и бабушка, сделала ремонт в квартире, выкинула старьё» - помню, как потрясла меня эта ее мысль, которую она высказала из глубины своего существа. Она буквально исторгла из себя эту идею, которую, похоже, вынашивала в себе с первого дня заболевания. Мама всю жизнь жила с родителями. Отец-деспот, мой дедушка, не давал ни дня покоя, ежедневно репрессировал дочь, из-под этого гнёта она так и не смогла выбраться до самой его смерти, да и после своего «освобождения» оказалась наказанной. Смертельная болезнь как наказание за ее наконец свободную жизнь - генеральная метафора последних лет жизни моей матери.
Ранняя весна. Я смотрю в окно на кухне в опустевшей квартире. Тот же старый обеденный стол и зелёная плитка, как-то уживающиеся с почти новым кухонным гарнитуром. Ожидание теперь бессмысленно - мама ушла и больше не вернётся.