— Мне пора в путь,— решительно сказал Дагбажалсан. Он потянулся за кепкой, и весь вид его говорил, что он уже по горло сыт глиняными божками, затхлой святой водой и больше не испытывает ни голода, ни жажды.
Очевидно, бабка Дыма не заметила его тона; отуманенный взгляд ее витал где-то далеко-далеко.
— Да хранит тебя бог.
Так непутевый табунщик Дагбажалсан помирился со старой матерью своего маленького сына. Он нагнулся к Олзобою, погладил его по голове. Мальчик застенчиво ему улыбнулся.
— Куда теперь? — умиротворенным голосом спросила Дагбажалсана бабка.
— В Сорочью Падь. Перед отправкой на фронт надо показаться двоюродной сестре. Больше ведь у меня нет родственников.
Старуха и сын вышли из юрты проводить его в путь. Кто знает, приведется ли ещё свидеться. Дагбажалсан отвязал от изгороди своего все еще резвого гнедого, ловко, молодецки вскочил в седло и с места взял в намет.
Четыре дня спустя призванные в армию мужчины Амидхаши собрались у колхозного правления, осененного изрядно выцветшим флагом.
Перед крыльцом правления стояла колхозная трехтонка. В ее кузове было разостлано свежескошенное, еще не увядшее сено, и несколько призывников уже забрались туда и заняли места поближе к кабине. Многие сидели на завалинке дома или просто на земле, шумно, разговаривали, курили.
Женщины с маленькими ребятами толкались возле машин между мобилизованными. Несколько молодых нарядных девушек собрались около изгороди, о чем-то шептались. У радиатора, машины толкались ребятишки. Они трогали руками стеклянные глаза её, фары, любовно гладили. Кто посмелее, забирался на подножку, нажимал, на чёрную выпуклую пуговицу в самом центре рулевого колеса. Машина отзывалась на это капризным «би-бииб», словно звала на помощь шофера или вообще кого-нибудь из взрослых, чтобы отогнали надоедливых ребятишек.
И помощь появлялась.
— А ну отойдите! — кричал кто-нибудь из сидевших на завалинке.— Машины не видели?
Ребятишки рассыпались, как цыплята. Однако не проходило и пяти минут, как они вновь облепляли трехтонку, и все повторялось сначала.
У бурят не принято в тяжелый час проливать слезы. Даже на похоронах нельзя плакать. В какой бы дальний и опасный путь ни провожала бурятка мужа, она должна скрывать свое горе. Для чего омрачать разлуку? Отъезд мужа— это еще не бедствие, а просто необходимость. Если он останется жив, то уж как-нибудь да вернется обратно. Обливать слезами расставание — это пророчить человеку несчастье. Зачем накликать беду?
Особенно этих правил придерживались старики. И когда бабка Дыма увидела в толпе заплаканное лицо, она возмутилась до глубины души. Такой слабой женой оказалась Дулма.
«Вот уж дурная баба,— в сердцах подумала бабка. — Аль один ее Дугшан уезжает? Все сыны людские говорят, яловые бабы, всегда с прихотью. Смотреть срам! Хоть бы людей, мужчин посовестилась. Беду хочет накликать, что ли, на его голову, дуреха».
Однако Дулма, казалось, совершенно не замечала грозных искрометных взглядов бабки. Она подошла к Дугшану, сидевшему в сторонке на бревне, и, вытирая кончиком платка глаза, что-то стала быстро говорить.
Многих разбирало любопытство: о чем же шепчутся супруги? Черная Хандама бесцеремонно, словно бы невзначай, приблизилась к бревну. Дулма немедленно замолчала. Заметив, что люди посматривают в ее сторону, она скромно отошла от мужа. Всегда свежее лицо её выглядело усталым, у рта появилась некрасивая вымученная складка. Но если бы кто наблюдал за ней дольше и повнимательнее, он бы сделал для себя неожиданное открытие: Дулма то и дело украдкой посматривала на дорогу, как будто ожидала кого-то.
Из правления вышел председатель Тугдэм Цыдыпов в гимнастёрке без ремня. Лицо, его заметно покраснело, было видно, что он немного выпил. Тугдэм вместе с одноулусниками отправлялся по вызову военкомата.
— Все мобилизованные собрались? — громко спросил он.
От завалинки послышался хрипловатый бас:
— Кое-кто еще не пришел.
— Кого нет?
Теперь голоса послышались с разных сторон:
— Сэбэгдоржиева Сэжэба. Холхонова Тагара. Минжурова Баяскалана...
— Вот что,— сказал Тугдэм обладателю хрипловатого баса Даве Гонгорову.— Пошлите кого-нибудь из ребят за опоздавшими. Так не годится, порядки военные. В двенадцать часов должны быть в военкомате.
Услышав эти слова, бабка Дыма испуганно заспешила к Тугдэму, потянул за рукав.
— Что вам, бабушка?
Со старухой Тугдэм всегда был особенно почтителен.
— Не оставьте Дагбажалсана. Вчера в Сорочью Падь к сестре поскакал. Лицо свое показать.
— Не беспокойтесь, никого не забудем. К слову сказать, Дагбажалсан не из тех, о ком надо заботиться: опоздает на машину, догонит на коне.
И словно в подтверждение его слов из-за изгороди появился всадник. Дагбажалсан словно знал, что его поджидают, ведут о нем разговор.
Чей-то женский голос весело воскликнул:
— Легок на помине, Дагбажалсан ваш, пожаловал.
И Тугдэм, и бабка Дыма одновременно, как волы-напарники в борозде, повернулись к подъезжавшему табунщику.
— Вовремя,— одобрительно пробормотал председатель.
Дагбажалсан неторопливо спешился, привязал коня к длинному бревну-перекладине — общественной коновязи. Смущаясь людей, уставившихся на него, неловким кивком головы поздоровался, со всеми. Среди множества глаз он сразу почувствовал чей-то очень знакомый прощупывающий взгляд, но не успел оглядеться; к нему подошел, председатель Тугдэм, поздоровался за руку и повел в правленце.