Правильно.
Пихта. На Новый год в квартире, непременно, должна быть пихта. Или голубая ель. Но, лучше пихта. Тогда красные шарики на ней будут идеально гармонировать с золотой мишурой и гирляндой теплого белого света. Да. Точно так. И… Вот она! Стоит, сверкает! По квартире разносится ее приятный лесной запах, чудесным образом дополняя ароматы запечённой с чесноком курицы, мандаринов, по мнению знакомого торговца, лучших на рынке и чуть заметного запаха шампанского.
Я. Я безукоризненна, скоро полночь, вот-вот раздастся звонок и он войдет. Я все успела и встречу его безупречной прической, маникюром, лучезарной улыбкой и новым платьем, купленным специально для праздника в разгар черной пятницы. Он войдет ко мне в квартиру, стряхнув с себя снег в подъезде, чтобы не наследить на новой плитке в коридоре, повесит пальто в гардеробе и прижмет меня к себе, неловко пряча за спиной маленькую красную коробочку.
Стол. Стол мы выбирали вместе. Он уютный и круглый, цвета палисандр, осторожно вписан в интерьер скандинавского стиля, дополнен белоснежной скатертью и двумя канделябрами. Они, конечно, не бронзовые, на бронзу скидок не было, но тоже весьма прилично смотрятся. Праздничный ужин прост, блюда классические, но в новой посуде, и, конечно, все украшено маленькими штрихами, вроде пучка свежей петрушки, укропчика и базилика.
Праздник. Последние минуты уходящего года. Он наливает шампанское, пристально смотрит на меня, в его глазах мелькает волнение, которого я сознательно не замечаю, он справляется с ним, и я вижу только уверенный сильный взгляд, подогреваемый отблеском свечей.
Куранты бьют. Один… С его губ слетают первые самые главные слова. Пять… Он на секунду прерывается и просто смотрит на меня. Семь… Меня начинает бить мелкой приятной дрожью предвкушения. Девять… Я начинаю плакать. Но сегодняшний макияж выдержит все. Одиннадцать… Красная коробочка открывается. Тринадцать… Его лицо начинает темнеть или у меня потемнело в глазах от волнения? Шестнадцать… Шампанское в моем бокале испаряется в терпкий прогорклый дымок. Двадцать… Его силуэт меркнет, новое красное платье расползается в удобный рваный махровый халат, наш уютный столик прогибается под моими локтями, и я падаю на старый засаленный диван. Двадцать пять… Я открываю глаза. Мне двадцать пять лет. И в соседней комнате я слышу звук колокольчика.
Колокольчик очень удобен. Когда ты пол года сидишь с больным человеком, и у него нет сил звать тебя в полный голос, лучше всего повесить рядом с кроватью колокольчик. Это избавляет тебя от необходимости каждые десять минут заглядывать в его комнату. Правда, со временем, ты начинаешь слышать звоночек даже тогда, когда его нет, но, по крайней мере, ты можешь негромко включить телевизор, не боясь пропустить тихую осторожную просьбу.
Семь месяцев. Семь месяцев изнурительного марафона, финиш которого постоянно ускользает от меня. Больная бабушка давно почти ничего не говорит, не ест, а только смотрит на меня, то с жалостью, то с осуждением, то с убивающей беспомощностью. Называет меня разными именами и дергает за веревку колокольчика.
Я. Я – молодец. Я успеваю ходить на учебу, подрабатывать, ухаживать за бабушкой и любить своего молодого человека, хотя с последним все сложнее с каждой неделей. Я – образец. Я – умница. Мою самоотверженность ставят в пример, восхищаются и обсуждают, вместо того, чтобы прийти и своими руками оказать, хоть какую-то, посильную помощь. А я жду финиша. Жду, когда все закончится. Когда мне останется квартира и моя, счастливая, радостная жизнь.
Он - единственный, кто поддерживает меня. Он также устал, измотан, но он приходит и разделяет со мной мое ожидание и все чаще появляющееся желание завершить все здесь и сейчас. Мы сидим перед ее бессознательным взглядом, разговаривая с ней, рассказывая ей о чем-то хорошем, о том, что происходит вокруг. Мы оба ищем хотя бы намек на сознание и понимание того, что происходит вокруг. Не находя ничего в омуте бесплотного взгляда, мы стараемся не смотреть друг на друга, понимая, что оба думаем об одном и том же.
Ей больно. Все что она ощущает долгое время – боль. Все ее мысли, если таковые и остались, направлены на желание снизить или прекратить муки. Все остальное – меркнет, в сравнении с тем, что весь разум находиться в бесконечном ожидании прекращения всепоглощающей боли. Это единственное, что можно прочесть на ее лице. И, когда ты в сотый раз видишь одно и тоже, в голову неизбежно приходит мысль…
Сначала она только мелькает во взгляде, потому что тобой владеет страх и он, именно он, не здравый смысл или любовь, а, именно, страх и он отгоняет эту мысль. Потом, когда сил на борьбу и жизнь становится все меньше, включается инстинкт самосохранения и страх уступает место разумным доводам и оправданиям, необходимым для мозга. Никто не может сделать какой либо поступок, не оправдав и не объяснив его себе самому, не примерив его на свою жизнь. И когда все эти этапы пройдены, человек приступает к действию.
Мы не смотрели друг на друга. Я не смотрела на нее. Я смотрела на колокольчик на стене и ждала. Я думала только об одном, что скоро все закончится и перед этим ее боль отступит, ей станет хорошо и спокойно, и в этом спокойствии она тихо уснет. Я слышала, как он взял шприц, как сломал верхушку ампулы с болеутоляющим, потом еще одну и еще. Тишина прерывалась редкими стонами и глубоким отрывистыми вздохами человека, не так давно, нежно гладящего меня по голове и втихаря от мамы, сующего мне в карман десятку на карманные расходы.
Время остановилось. Шприц лег на поднос. Лишние ампулы скрылись в его кармане.
Тот новый год мы встретили вдвоем. Так, как я и мечтала в своих снах. Наверное, поэтому и сейчас, спустя много лет, когда выпадает снег, когда я чувствую запах пихты и мандаринов, я начинаю прислушиваться, не звенит ли в соседней комнате колокольчик и повторять в голове четыре слова: «Мы все сделали правильно».