Маленький мальчик лежит в кровати, с головой укрывшись одеялом, и боится. Страшно даже вздохнуть поглубже, ведь это может получиться слишком громко. А привлекать к себе внимание нельзя. Нельзя ни в коем случае. Этот страх стал уже чем-то вполне привычным, обыденным, еженощным. Это так жутко и безысходно, когда маленький человек со смиренной обречённостью принимает на себя ношу ужаса. Знает о его неминуемом наступлении, но ничего, понимаете, абсолютно ничего не может с ним сделать. И каждую ночь остаётся с ним один на один.
Конечно, мама и папа очень его любят. Им и в голову не может прийти его недетская трагедия, его перманентная кошмарная обречённость: они, конечно, и не поняли бы всех её масштабов, думая о своих важных взрослых делах, решая серьёзные, настоящие проблемы, так далёкие от детских впечатлительных переживаний. Мальчик не может им рассказать. Он не хочет их расстраивать, не хочет разочаровывать, ведь они считают его уже таким большим, таким смелым и самостоятельным. Стыдно говорить им о том, что он мечтал бы засыпать за одну секунду, только накрывшись одеялом, лишь коснувшись головой подушки. Чтобы не испытывать тот страх, не ждать его обязательного и такого неизбежного прихода. Но чуда не происходит, и каждую ночь он лежит, замирая от ужаса, и надеясь на милосердный приход сна.
Мальчик знает, что произойдёт однажды. Он не смог бы объяснить кому-то свою уверенность, он просто знает. Ощущает всем своим телом, что ожидаемый им кошмар однажды воплотится в реальность. Он в деталях видит, что произойдёт, он столько раз в подробностях представлял себе это, что кажется, уже пережил это много-много раз. Но менее страшно ему от этого не становится. Наоборот, чем реалистичнее картина в его сознании, тем страшнее ему ложиться спать.
Он лежит и вслушивается в звуки ночи. В какой-то миг он улавливает отдалённое позвякивание. Кошмар начинается. Этот звон всё приближается, становится громче и отчётливее. Он всегда приходит с одной стороны, всегда ожидаем, но каждый раз леденит кровь. Мальчик лежит и слушает. И молится всем богам, в которых не верит, чтобы звук не затихал. Чтобы звон прошёл мимо и скрылся вдали, как до сих пор и было. Он не слышит никаких других звуков, он ни разу не видел, что же там, за окном, но он абсолютно точно знает, что, или точнее – кто там. Он зажмуривает глаза и всегда видит одну и ту же картину. По улице, медленно приближаясь к их дому, идёт вереница скованных цепями фигур. Именно их кандалы позвякивают при ходьбе, именно этот звук он слышит каждую ночь. Он не знает, сколько точно людей в этом ночном шествии, и не уверен даже, что это люди. Первыми идут почти уже совсем разложившиеся скелеты, с обрывками плоти и одежды, свисающими с белеющих в лунном свете костей. В конце шествия – почти совсем обычные на вид люди, в повседневной одежде. Необычно лишь, что они скованы по рукам и ногам цепью, заставляющей их идти вереницей, один за другим, в определённом темпе и порядке. Он никогда не видит их лиц, их головы опущены к земле и всегда в тени. Мальчик благодарен всем несуществующим богам за то, что никто из идущих не поднимает глаза и не пытается посмотреть на него. Самую первую фигуру, возглавляющую это шествие, он тоже не видит. Не может рассмотреть, но всем своим существом осознает, что эта невозможность – лучшее, что может быть в этой ситуации. Ни в коем случае нельзя видеть первого, никогда.
Мальчик лежит и ждёт. Когда позвякивание стихнет, скроется за границей его восприятия, и только тогда расслабляется и может, наконец, заснуть. Потому что и сегодня, и в эту ночь они прошли мимо. Значит, завтра будет ещё один длинный-предлинный день, наполненный радостями, играми и книгами. Но он всегда помнит, что, рано или поздно, ночь наступит. А ещё он помнит, что, в конце концов, наступит та самая ночь, когда звон стихнет не где-то вдалеке, а прямо под его окном. И что в его окно заглянет тот, кто каждую ночь проходил мимо. Дальше сознание мальчика отказывается работать, развивая видение и украшая его деталями и подробностями. Картинки нет, есть только олицетворение невыразимого, ледяного ужаса, заглядывающего в окно. Когда мальчик, набравшись сил и мужества, в самый яркий час самого светлого дня пытался заставить себя посмотреть вглубь своего кошмара, чтобы разглядеть хоть что-то, чтобы хотя бы внутренним взором суметь увидеть виновника своих еженощных терзаний, он впадал в какое-то тупое оцепенение, близкое к обмороку. Мысли становились вязкими, тягучими и неповоротливыми, но неизменно отказывались двигаться в нужном направлении, а разворачивались и выносили его на поверхность, к солнечным лучам, к улыбке мамы и крикам друзей.
Мальчик лежит и ждёт. Ждёт и надеется, сначала, что звона всё-таки не будет. Вот именно сегодня, вот с этой самой ночи кошмар прекратится. Потом, заслышав знакомое до боли позвякивание, он так же неистово начинает надеяться, что и сегодня, как всегда, звон пройдёт мимо. Затем, когда звон исчезает, опустошённым от напряжения сознанием, проваливающимся в спасительный сон, он успевает подумать, что, может быть, сегодня это был последний раз.
Но каждую ночь звон приходит снова. Мальчик вслушивается изо всех сил, надеясь услышать ещё хоть что-то: скрип дверей, лай собаки, звук проезжающих по шоссе машин. Но не слышит больше ничего. Не слышит даже шагов тех, кто звенит цепями. Это пугает больше всего, ибо мальчик знает, что идут они довольно неуклюже, периодически спотыкаясь и чуть не падая. Он должен слышать шарканье ног, поскрипывание костей, шелест одежды. Но слышит всегда лишь позвякивание цепи. Мерное, неторопливое, но и, одновременно, нетерпеливое, надрывное, зовущее и отталкивающее.
Мальчик так устал бояться, что почти хочет, чтобы это прекратилось, причём уже хоть как-нибудь. Ему кажется, что он уже настолько устал бояться, что, когда бредущие в ночи придут, наконец, за ним, он воспримет это с облегчением. Но каждую ночь по новой с головой окунается в кошмар, и снова и снова надеется, что и сегодня всё кончится, как обычно.
Он не знает, когда это произойдёт, но с недетской серьёзностью осознаёт неизбежность наступления той самой ночи, когда он встанет последним, замыкающим в этой цепочке. И на его запястьях и лодыжках захлопнутся металлические кольца. И он в последний раз оглянется на свой дом и уйдёт навсегда. И только тогда звон, наконец, прекратится.