Глава 16
Серьезно говорю, дядя Южим... Какой-то обрез, или ваша двустволка, или пистолет — не оружие для защиты от партизан. От воров на бахче и то мало в наше время.
Люди видели Данилова, отца, когда он порой выходил на выгон, на Чепелеевку. То ли в самом деле ждал кого-нибудь, то ли после экзекуции шомполами рассудок потерял человек: сидит в хате, задумавшись, глядя в пространство. И снова выйдет во двор, на выгон, и стоит, будто поджидает телегу с базара. Южим заинтересовался Куприяном, пошел на выгон, где соседи-односельчане допытывались у старика:
- Кого-нибудь ждешь, Куприян?
— Нет,— ответил тот и улыбнулся.— Нюхаю воздух. Во дворе он кизяком отдает, а тут.. — шепотом добавил:— Смертью...
С виду будто нормальный человек, а сказал такое, что Южим ужаснулся. Соседи перекрестились и ушли прочь.
— Потерял человек рассудок. Говорят, жена умирает, а он вот так...
Куприян выходил на выгон по три, по пять раз в день. И вот однажды, в тот день, когда Данило встретил в степи Одарку, старый Шарапа, ехавший на телеге, спросил его:
— Не сына ли выглядываешь, Куприян? Его небось расстреляли где-нибудь за Днепром, как шелудивого пса, прости господ и...
Отец Данила окинул быстрым взглядом Шарaпy и вдруг захохотал. Шарапа даже подскочил на телеге.
— Данила моего не расстреляют, голубчик, он сам расстреливает шелудивых псов. Берегись, Мефодий, чтобы и тебя за шелудивого люди не приняли.— И снова засмеялся, глядя прямо в глаза Шарапе, Пошел было домой, но, поравнявшись с Южимом, остановился. Смеха будто и не было. Такими же, как у Данила, глазами посмотрел на Пудрю. О, Южим Пудря хорошо помнит эти глаза!— Бойтесь, люди добрые, их, а не меня. Это — чума, зараза не селе...— показал рукой на Шарапу, ехавшего на телеге.— А Данило мой... Ого, у Данила вся шахтерская голова. Шарапа расстрелял бы его, если бы мог. Бойся их, Южим Филиппович, не связывайся с чумными.
Посмотрел в сторону леса и ушел.
Нет, он не сумасшедший.
В тот же день старика Куприяна деникинские казаки повели к приставу. Он сопротивлялся, вырывался. Его схватили за руки, поясами привязали их к винтовке и вели, как медведя. Жители. Васютинцев по-разному смотрели на это зрелище. Куприну стоя на выгоне, как бы предрекал себе и другим сельчанам смерть, которой уже пахло на перекрестке дорог. И, видя теперь, что его ведут по улице, как никого еще не водили, Южим ощутил еще больший страх, еще большую печаль. Он вышел за ворота, на улицу, спросил конвойных:
— За что вы его? Если селянин нужен приставу, пусть повесткой вызывает. Непричастный он к сыну, могу подтвердить...
Южима активно поддержала вдова Марфа, которая в это время проходила по улице:
— Тьфу на вас, ошалелые! Со старым человеком так поступать. Подожди, рыжий черт, и твой черед наступит. Дядя Южим, что же это делается на белом свете? Зовите людей, будем спасать человека!
Навстречу, будто вынырнув из-под плетня, выскочил старый Шарапа. Из-за спины Южима бросил Марфе:
— А тебе, молодица, тоже хочется, чтобы спину почесали?
— Чего мне хочется, сама знаю, а вы у своего сына спросите, боров откормленный.
— Ты, ты мне, прости господи! Михаила уже вылечила? Думаешь, не знаем?
— А как же, надейтесь — господь простит... А как же, боюсь я вас, кого захочу, того и вылечу, хоть черта... А ты... за сыном смотри, выведет его пристав I И оглянуться не успеешь.
Южим, хромая, поплелся было за толпой. Что-то говорил казакам, бросив какое-то вразумительное слово Шарапе, напрашивался в свидетели Куприяна. Но он еще был слаб, первый раз вышел на улицу.
Рыжий унтер развязал пояса и освободил руки старика, бросил сердитый взгляд на Южима, смахивая со лба пот. Куприян улыбнулся, растирая онемевшие руки, и сказал:
— И охота вам, Южим... Вон молодицу защитите от того мордатого черта, кивнул головой в сторону Шарапы, который приставал к Марфе.
— Да я ей... Ишь, босяков выхаживает тайком!..— кричал Шарапа.
Марфа поднялась на перелаз Южима и, нагнувшись, подняла лихо юбку, крикнув Шарапе:
— Вот тебе, мироед проклятый! Мужа украли, а меня... сук...
Куприяна повели дальше по селу. А Южим долго стоял посреди улицы, разводил руками, на усадьбу Марфиной матери посматривал, куда юркнула вдова, и только шептал
— Поручусь за человека, хватит издеваться над крестьянами! Если бы не такое тревожное время да больная нога, я бы... ради белого дня...
Вечером по селу прошел слух о том, что Куприяна сильно избили во время допроса: допытывались, кому он знак подавал, стоя на перекрестке дорог. Не товарищам ли Данила?
Ничего не узнали. «Воздух, говорит, нюхаю, вон хоть у Пудри спросите...»
Напряжение в селе усиливалось. Подручные пристава стали шнырять по селу, настороженно озираясь. Крестьяне снова тайком отправляли лошадей в лес, за Днепр, по вечерам тихонько передавали друг другу боевые приказы партизан.
Мир для Одарки крайне сузился, словно и собственная тень клонила ее к земле.Она всегда теперь была печальной, глаза не светились звездочками, как прежде, в счастливые дни.
Кончается осенняя пора. Хотя было еще тепло, но леденящее чувство тоски сковывает душу, отравляет молодую жизнь. Росла, мечтала о счастье, распевая девичьи песни. Где же это желанное счастье? Куда девались мечты, которые согревали душу, венками из душистых цветов венчали голову Одарки? Почему ей не поется теперь? Почему из глаз беспрерывно льются горькие слезы?
Красная калина своим шелестом тоже навевала грусть. А вечера приносили воспоминания о радостном прошлом и девичьей свободе.
Одарка стояла» опершись на любимую калитку, что вела в огород, смотрела на кусты калины, где летом был раненый Феодосий, и тяжело вздыхала.
А что она может теперь сделать? Утраченного не вернешь. Могла бы сама стать под пулю, если бы сразу осознала свое счастье. «Ты такая хорошая,— говорил, прощаясь, всю жизнь буду помнить. Жди!»
Как ветром развеяло тогда эти слова! Не прислушалась к себе, не поняла...
Глупая, глупая! Андрея слушала, заботилась о хозяйстве отца, а о себе забыла. Вот и получилось... Сейчас опротивело ей это хозяйство. Это оно отобрало у нее мать, пока лечила отца, бросив его в какое-то мерзкое болото. А ей сейчас не до хозяйства, не до людей... Отвратительной ложью хотела .скрыть свой неосознанный грех. А можно ли скрыть позор, вернуть счастье? Что делать? Признаться отцу?
Ни слезы, ни мысли не утешали. Они только еще больше терзали ее. От
слез не заживают раны, не затихает горе!
Холодная, сырая осенняя ночь навевала воспоминания о матери, такой дорогой для нее и такой несчастливой в жизни. Отчего она так страдала? Ведь у нее было все — семья, хозяйство, любимая дочь, возможность быть счастливой?
Быть счастливой?
Одарка, глубоко задумавшись, возвращалась в хату. Данило не пришел.