Вообще-то, конечно, никто бы не сказал, что бабка Дыма даром ест свою лепешку. Она ежегодно обрабатывала десятки овечьих, козьих, бычьих, конских шкур, целыми днями ходила вокруг кожемялки, мозолила руки тонкой тупой косой. Готовое сырье сдавала в колхозную кладовую. Так что в конце концов у каждого амидхашинского мужика что-нибудь да находилось, обработанное крепкими и ловкими руками бабки Дымы — если не тулуп, так рукавицы, если не вожжи, так узда, если не кнут, так супонь.
Но сама бабка по скромности считала свою работу забавой для рук от скуки и очень этим мучилась. Ведь она, мать известного в Агинской степи комсомольца-активиста, погибшего от руки врага! И когда Субади согласилась поселиться в ее юрте и они стали «полноправными» колхозницами, бабка выше подняла голову.
А теперь вот у них в семье появился мужичок. Дыма совсем засуетилась. Ей казалось, что они еще не все сделали для должного его приема. Если у Олзобоя нет отца, он не должен вступать в свет хуже, чем другие улусные ребятишки. И она решила съездить в дацан к ламе, иными словами, "покрестить" новорожденного согласно старым буддийским обычаям.
Выбрав, четный день недели, бабка открыла нарядно выкрашенный сундук, достала еще в замужестве сшитый тэрлик из голубого китайского, шелка, летнюю островерхую шапку с загнутыми кверху полями из черного бархата, нарядилась и, попросив соседку с ближайшей фермы присмотреть за овцами, села верхом на хулу.
Степь только проснулась, на травах блестела роса, под розовыми облачками заливались жаворонки, и даже суслики у нор свистели особенно бодро, звучно. До буддийского монастыря — дацана — ехать предстояло более тридцати верст, и бабке хотелось преодолеть их до жары.
На вершине перевала Дыма спешилась, чтобы оставить жертвоприношения у камней, сложенных в честь хозяина горы. Чего только не было в этой куче: и пустые бутылки из-под водки, и конфеты, и зачерствевшие куски хлеба, и творог, и пшеничное и рисовое зерно, и перевязанные пучки конских волос, и обрезки материи, и придавленные камнями бумажные рубли, а больше всего серебряной мелочи. Бабка достала из пришитого сбоку и спрятанного под верхним подолом кармана несколько монет, разбросала по куче. Выдернула из гривы коня пук волос, придавила их камнем.
Осмотрелась. Щетинились леса на склонах дальних сопок, светлой кем-то оброненной тесемкой уходила вдаль извилистая река Ага. Она уходила туда, где в теснине, межгорья стояли многоярусные корпуса главного дацана. Слева среди других мелких сопок темно-бурой громадой возвышалась священная гора Хутагта-Ула, похожая на заматеревшего быка среди мелких бурунчиков — годовалых бычков.
Бабка вспомнила, как давно-давно, еще девушкой ездила сюда на праздники Обо, как, возвращаясь отсюда с подругами, вскачь удирала от парней. Парни, изощряясь в лихости, на всем скаку перенимали девушек, хватали их коней за длинные поводья и, придерживая возле себя, пели разудалые песни. До чего же они все были тогда резвы и беззаботны, даже смешно подумать! Юная Дыма в те годы была так легконога, что просто хоть через изгородь прыгай!
Теперь же вот слабосильная, дряблотелая, даже в седле не может долго сидеть: ноют руки, ноги. А ведь всего несколько часов едет на коне!
Очевидно, день выдался для бабки неудачный. Когда она достигла Цугольского дацана, сиявшего золочеными шатровыми крышами, привязала лошадь к сэргэ — столбу для коновязи и вошла во двор, то увидела, что двор совсем пустой. Лишь кое-где темнели фигуры улусников. В монастырь они приехали каждый по своим делам, да и послушать колокольчик ламы, дамару, окропить лицо святой водой, помолиться перед бабка Дыма стала искать кого-нибудь из знакомых лам и никого не нашла.
— Мало что-то у вас народу, — сказала она встретившемуся монаху.
— Ох, не говорите, почтеннейшая. Трудные времена настали. Только старики еще и помнят веру.
— Где же ламы?
— Разбрелись кто куда. Юрт и улусов много.
Усталая, разбитая от долгой тряски в седле возвращалась бабка Дыма в редкой улус. Знойный ветер, вечный житель степных просторов, горячо и ровно дул с юго-востока. Качались молодые ковыли, полынь, из-под ног коня срывалась сухая желтая пыль, с шорохом рассыпались кузнечики. Далекая сопка словно плавала в мареве. Притихли и жаворонки в небе и суслики у нор. Лишь беззвучно по травам проплывали дымчатые тени от редких высоких облаков.
Впереди что-то зачернело, похожее на стоящего, на задних лапках тарбагана. Подъехав ближе, бабка Дыма с радостью узнала знакомого ламу Маншу Гэлэна. важного бритоголового старичка с зоркими глазками, сердито глядевшими из-под красных, будто вывернутых век.
Его коричневый тэрлик был низко подпоясан желтым кушаком и на груди, на животе оттопыривался от набитых за пазуху вещей: кожаных мешочков с замбой и сушеным творогом, чашки с окантованными серебром краями, священной книги, лекарственных трав. Через плечо ламы было перекинуто сморщенное, как жухлый осенний лист, желтое орхимжо — символ духовного сана. Намотанные на руку, тускло чернели четки из отполированных сандаловых бус.
Обрадованная бабка проворно спешилась.
— Какое счастье, что нас свела дорога,— поздоровавшись, затараторила она.— Из каких краев, ламбагай, путь держите?
Надувая дряблые губы, Манша Гэлэн кисло ответил на приветствие, вытер красным платком потное, обветренное и прожаренное солнцем лицо. Вздохнул, опустился в придорожную траву.
— Не в дацан ли изволите жаловать, ламбагай? — спросила бабка, присаживаясь рядом.
Манша Гэлэн неопределенно пробурчал:
— Ходим, по велению бога топчем землю... благо хоть велик белый свет.
Бабка поведала ему о деле, из-за которого ездила в дацан. Красные, воспаленные глаза ламы продолжали хранить безучастное выражение.
— И как я есть повивальная мать ребеночку,— продолжала Дыма,— то хотела бы установить, удачлив ли день его рождения... Выбрать мальчику имя, подходящее для этого дня.
— Я полагаю, что ни к чему это,— после некоторого молчания брезгливо и с обидой проговорил Манша Гэлэн.— В нынешние времена люди забыли веру в бога, не почитают нас, лам.
— Те, кто забыл, небось, покорились духу времени. Мы в том неповинны. Мы как однажды были рождены в вере к Будде, то и блюдем ее. Не откажите, ламбагай, в благословении моему новоявленному сыночку.
— О-хо-хо,— вновь вздохнул Манша Гэлэн, по-прежнему перебирая в руках сандаловые четки.— Мы печемся о спасении народа, а что видим от него? Небось, и ваш сын, почтенная, вырастет безбожником и наденет красный галстук?
По всему видно было, что Манша Гэлэн намерен был еще поломаться. Уговаривая его, бабка Дыма незаметно повысила голос, готовая перейти на ругань. Не такая она была старуха, чтобы отступить перед заартачившимся ламой, она решила, во что бы то ни стало вырвать то, за чем ездила в дацан.
И припертый к стене Маиша Гэлэн вынужден был покориться. Бросив вверх косточки жребия, он «прикинул судьбу» и определил, в удачный ли день родился мальчик. После некоторого раздумья нарек его именем Болод.
— Что же вы, почтеннейшая, так мало побыли в дацане? — придирчиво проворчал он.— Или у вас нет времени помолиться богу?
— Истинную правду изволите говорить, ламбагай,— радостно ответила бабка Дыма, довольная, что устроила судьбу внука, и собираясь восвояси.— Суета сует заела. Копошимся, как муравьи в куче. Труды да заботы домашние вконец замучили. Временами даже бога некогда вспомянуть. Вот калякаю я с вами, а у самой душа не на месте: как там молодая, как овцы?
Лама нахмурился. Вдруг спросил, будто от нечего делать:
— Не в степи ли родился сын ваш? Почему это мы с вами определили ему судьбу в безлюдной степи?
И возводя очи к небу, устало, безразлично усмехнулся.
Бабка посмотрела на Маншу Гэлэна удивленно, с почтением. Велик бог, если его ламы ведают все, что происходит на земле. И уже сидя в седле и направляясь, домой в улус, старая Дыма все еще задумчиво покачивала головой.