Глава 14
«Да черт с ними со всеми!— махнула рукой Одарка.— Тут сама не знаешь, на какую ногу стать в моем положении. Может, и вправду «снюхаться», свой девичий грех свалить на пристава?.. Никто и не узнает о той ночи в риге».
И тут же подумала: вспоминает ли о ней он, недосягаемый Феодосий, о том, какой она была с ним в риге? Слезы брызнули из глаз, Одарка оглянулась, не видит ли кто-нибудь.
И снова представила себе пристава.
«Как он поет! Разве могут сравниться с поручиком наши неотесанные парубки: ревут на улице, словно глупые быки, украдкой скручивают цигарки да носом дым пускают... какие они дети в сравнении с офицером... Только ведь они — свои; как есть свои, какое ни скажешь ему слово, поймет, развеселит...»,разные мысли роились в ее голове. Мерещилось что-то и о господской любви, замужестве, о беззаботной жизни, если станет женой пристава... Была бы она приставшей, муж бы прислугу нанял. Ганну Филонову взяла бы горничной. Рябая она, не привлечет внимания мужа при молодой красивой жене. Ганна внаймах хорошо научилась варить борщ. И перестала бы Одарка сама возиться с разными чугунами и стиркой...
Даже стыдно стало от таких глупых мыслей, и, чтобы отогнать их, Одарка запела, нажимая на рукоятки плуга.
Влажный осенний ветер разгонял рой за роем эти мысли. А широкий степной простор наполнял душу ощущением сво-боды.
Шла за плугом, прислушиваясь к тому, как шумела осенняя степь. Из-под блестящего лемеха медленно ползла черная мягкая земля и, словно со стоном, ложилась, неохотно поворачиваясь к небу. Белые крупные черви шевелили своими коричневыми головками и перебирали желтенькими ножками, недовольные, что потревожили их покой. А следом за ней галки и вороны старательно собирали их в свежей ровной борозде.
Ой, гиду я шугом — лугом,
Ой, гиду я шугом — лугом —
Там мій милий оре плугом...
Не та песня, не та! Ее милый не ходит за плугом, куда там ему... Да и кто он, где находится сейчас, о чем думает, забыв о существовании крестьянской девушки Одарки? Перед ним стелются «свои стежки-дорожки, а она будет топтать борозду. Не век же эти комиссариаты будут? А потом что?..
Ти пливи, пливи, пташечко,
Стрімкою водою,
Нехай меш стелеться,
Та нехай життя стелеться Уели за тобою...
Песня разносилась над полями, густо усеянными пахарями, которые, как жуки, копошились на черных полосах. Кое-где сиротливо маячили не свезенные копны.Воздух был наполнен криками молодых пахарей и
хлопаньем кнутов, карканьем вороньих стай, выбиравших червей.
Сегодня вечером Одарка снова пойдет к Марфе. Куди же ей больше идти? И так сельские сороки украдкой болтают о том, что к ней пристав зачастил. Может быть, зависть разбирает, пусть тешатся: «В субботу, если снова позовет поручик, пойду к нему, Пропади все пропадом, пойду, и все! И пускай отец ворчит! Сама себе госпожа. Или признаться односельчанам, что дитя комиссара под сердцем ношу?»
Невзначай бросила взгляд на осоку в церковном пруду; стебли осоки шевелят увядшими листьями, точно губами, шепчут без конца, без устали.
Боится Одарка поповской осоки.
Кажется, среди кустов боярышника, густо усеянного красными плодами, что-то мелькнуло. Очевидно, показалось. Это раскачиваются ветви.
Вытащила плуг из борозды, крикнула лошади: «Стой!» — , и грушевой палкой стала очищать лемех от налипшей на него земли и травы.
— Направо, Оленка, от себя, в борозду! А то огрех сделаем!
Из кустов вдруг вышел Данило и быстро направился! к ней. Легко одетый, без оружия, он скорее был похож на сельского парубка, чем на красного партизана, за которого, ой как дорого заплатил бы пристав и вся эта деникинско-кулацкая власть.
— Здравствуй, певунья!—весело поздоровался он.
Одарка вздрогнула от неожиданности. А в груди шевельнулось чувство жалости к нему.
— Тьфу ты, как испугал! Откуда ты вынырнул, чтоб тебе пусто было?.. Даже мороз по коже пошел. Здравствуй, здравствуй, Данило. Откуда это ты так налегке?
— Из степи, Одарка, из степи широкой,—- промолвил Данило, взявшись за ручки плуга, с наигранной веселостью беззаботного парня.
Одарка шла с ним рядом.
— Э-эх, Одарочка, расскажи хоть, как ты теперь живешь да что поделываешь? Что слышно нового в селе? Брожу вот по степям да по лесам и рад поговорить с живым человеком. Увидел тебя, даже подскочил от радости! Давно хотелось поговорить с тобой по душам.
— А что мне делать? Хозяйничаю понемногу. Отец еще до сих пор не выходит, и я все сама. Село, что ему делается, стоит, дымит трубами. Лучше ты расскажи, ты больше света повидал.
— Хорошего коня дал вам Тристан за рябого. Наверное, ругаешь меня за того жеребца, Одарка? До Каврайского хутора нес как бешеный, ну, а потом, точно подстреленный, стоп и стал. Горячий был конь. Всем ли таких хороших лошадей беляки дают? Как там мои старики перебиваются, не слыхала, случайно?..
Покраснела до ушей: «Что ему сказать? Неужели не знает, что старик в холодной сидит у пристава как заложник? Поле не вспахано, над Софьей ежедневно издеваются, мать все время болеет... Да, наверное, знает и без меня, а спрашивает, лишь бы что-нибудь спросить».
— Слышал я, Одарка, судачат злые языки в Васютинцах, и не верю этому. Расскажи сама,— снова начал Данило. А плуг продолжал скрипеть. Земля, казалось, стонала. Густые корни пырея и осота трещали под лемехом. Животные почувствовали хорошего пахаря и стали живее переставлять усталые ноги.
— Брешут, наверное, эти языки. Но я не знаю, на что ты намекаешь? Направо, Оленка!
— Сказать, конечно, все можно. Говорят, в Васютинцах полно деникинских казаков. Крестьяне, даже беднота, -довольны властью, пристав не скупится -— раздает скот людям. Нашему брату будто бы амнистия объявлена, не слышала? Всякое могут наговорить любители почесать языки.
Одарка настороженно прислушивалась к словам Данила и с удовольствием отметила, что она не так уж и глупа, лишнего не скажет, мол, мели, Емеля,— твоя неделя.
Но Данило тоже понял ее и умолк. А потом зашел с другой стороны.
— Вспоминаешь ли ты, Одарка, Феодосия? Он искренне любил тебя. Из-за тебя и здоровье потерял,-— сказал Данило, посвистывая на лошадей, погоняя их и поворачивая плуг в конце поля.
— Ну и что из того, если бы и вспоминала? Говоришь — любил меня. Странная любовь, полюбил и ушел за тридевять земель.— Помолчала и продолжала: — Комиссарит, может быть, нашел какую-нибудь барышню, лучшую, чем я, а мне остается только тешить себя тем, что он любил меня.
— Но видишь ли, ходят слухи и о тебе...
— И обо мне, как про донских казаков да про амнистию партизанам? Что же это за слухи? Я ничего не слышала,— весело засмеялась Одарка, стараясь не поддаваться настроению
Данило вытащил плуг из борозды так, что зазвенели цепи и с лемеха сама отскочила налипшая земля.
— Одарка, я не твой жених, сама знаешь, мне больно за Феодосия, oн ведь любит тебя. Да и тебе счастья желаю. Но я слыхал, что иногда по вечерам ты бываешь с Тристаном... Говорят, что он заботится об отце, а за тобой, словно кот за мышкой, следит. Это не мое дело, возможно, и сама ходишь к нему. Послушай ты меня, милая. Я человек бывалый, всего повидал на свете и многое знаю. Если эти разговоры — не брехня, то советую бросить его, пока не поздно. Искалечит тебе жизнь пристав...
Данило снова взялся за плуг. Очень убедительно прозвучали его слова.