часть 2
Нет, она стала агрономом и полюбила
о - прав был отец, но уехала не мой, а в Сочи: вышла замуж за сочинца.
И лишь в пятидесятом году, пережив смерть отца, матери и тяжелый семейный разрыв, с годовалым сынишкой, пришибленная горестями, явилась в новый, отстроенный колхозниками уже после смерти отца, но начисто осиротевший и словно бы ненужный теперь собственный дом.
Но что случилось с колхозом?
Петровна понемногу отвлекаясь от своих личных бед, ходила по хутору и не узнавала его. Как же тут все переменилось!
Где порядок, который насаждался отцом? Где трезвость? И ведь не пришлые, не чужие люди приняли хозяйство из рук отца.
За председательский стол сел многолетний его заместитель. Каким он, кажется, был при отце тихим, исполнительным, воды не замутит.
А взял вожжи — и развернулся в другую сторону. Да как!
Словно бы наверстать хотел то, что боязно было творить при беспощадном Тамаровском.
Подались кладовые, затрещала колхозная касса, «зашумел камыш», и рекой полилось колхозное вино, защеголяли в обновках не наречённые председательские жены...
а в районе делали вид, что ничего не примечают...
Петровна работала агрономом.
И как бы, кажется, было красиво, следуя розовым традициям, описать, что вот-де молодая женщина, выпускница института, не нюхавшая ни «пороха» борьбы, ни служебных тягот, что она одна, без поддержки, в Два счета одолела заматеревших губителей колхозного дела, в одну первую весну все перевернула на хуторе и бодрым шагом вывела отстающий колхоз на первое место!..
Нет, не так оно было!
Лидия Петровна Тамаровская за два первых года своей агрономической службы только и успела навести порядок, что на земле, но победы над врагами и разорителями колхоза не держала и бежала с передовой.
Ушла в учительницы тут же, на хуторе... Зачем?
А чтобы освободить место другому: может, он появится - старший, смелый, опытный, а она подсобит...
И почти год преподавала хуторским ребятам ботанику и химию, вечерами хлопотала в клубе, а ночами, оставшись в пустом доме, плакала, совестясь перед покойным отцом...
Рушится дело все его жизни, а она?..
И утрами, спеша через парк на занятия, отводила глаза от памятника отцу, не в силах глянуть в его строгое каменное лицо...
Так подошел сентябрь пятьдесят третьего.
По зову партии тысячи горожан двинулись в село.
И настал день, когда созрело решение: идти в райком, вновь проситься на землю.
Но люди опередили ее. Сошлось в клубе разгневанное собрание, с треском, с грохотом вытряхнуло разгулявшегося председателя из кресла, и тотчас же зашумели женские голоса:
- Тамаровчиху! - Просим, Лида Петровна! - Ох, молодая она еще... - Зато честная!..
Пособим!
По-со-бим! - подхватил зал.
Наутро осунувшаяся за ночь раздумья Петровна вошла в кабинет, открыла ящики стола, велела уборщице выкинуть пустые бутылки и заплесневевший «закус» — трофеи старого председателя - и спросила:
- Ну как, получится у нас?
- Наверно, получится, — неуверенно сказала уборщица и ругнулась, глядя на пустые бутылки: - Ох, и нашкодили, клятые!
Да, нашкодили... И ведь никто из них не уехал, все остались на хуторе. И надо было знать, что за спиной у тебя ткут сплетни, что тебя честят и обливают грязью, знать и делать вид, что это тебя! не трогает.
Но еще трудней было ставить на место своих помощников - людей порядочных, не распустившихся.
При отце! они держались. Человечнейший, внимательный к людской нужде, он был резок, крут, гневен и не прощал никому даже копеечных промахов.
Он был портовый грузчик, ни одного дня не ходил в школу и не очень-то придерживался этикета.
Он побил, да пребольно побил родного брата, и не в драке, а за упущение в колхозных делах.
Стекла дрожали в правлении, когда он разговаривал с виноватыми. Его все любили за справедливость и как же боялись меча этой жесточайшей справедливости!
Что же, и ей так наводить порядок: кричать, стучать кулаками?
Ей не нужно было учиться честности и справедливости - она выросла в суровой семье коммунаров.
Отец презирал собственность и лишь на двадцать восьмом году председательства затеял свой дом. И он за всю жизнь не взял ни грамма неположенного.
Такою и она выросла. Но строгость... Где ей взять строгость? Терпеливо она учила людей порядку... Не курить на собрании, не опаздывать, не разводить «дебатов» до третьих петухов... Что?
При отце тоже «дебатировали»? Ну, мало ли что! То было другое время. И не давалось поблажки кумам-сватам.
Они сидели перед ней, настороженно-сердитые правленцы, соратники отца, люди, которые нянчили ее в дни семейных праздников, и им-то она должна была говорить жестокие слова.
И звать в кабинет родного дядю и, сдерживая гнев, сжав под столом кулаки, уговаривать: «Распроклятое вино... Аккуратней, а то выгоню!..»
В горькие минуты она припоминала: а как руководил отец? Сильный человек, он не очень-то рассчитывал на ум и подсказки помощников.
Говаривал про них: «Рукатые хлопцы», - и, кажется, ни разу не назвал «головатыми».
И вот приучил помощников ждать готовую команду. Так что ж и ей взять все в один кулак?
И однажды не сдержалась, выпрямилась, рослая, гневная. «До каких пор это будет? Ты бросишь водку, несчастный пьянюга?
А ты перестанешь тянуть колхозное выбрали бабу и радуетесь? А что вы мне говорили? Командуй по-отцовски? Так вот вам по-отцовски: этого снять, этого оштрафовать, этому неделю сроку...»
Пoтoм ночью казнилась, тревожилась и нарочно пораньше выехала - глянуть на людей.
Что они? Понравилось им, что председательша показала коготки?
Подошел дед Верещака, старейший коммунар, расправил усы, поднял крупный кулак:
- Вот так их возьми, Петровна! Поняла? А то ты слабенько.
продолжение следует