— С лесом, не с лесом, не твое дело. Держи язык за зубами. Разве мало таких, которые одновременно служат и богу, и дьяволу? Сейчас по глупости можно самому увязнуть в беде и другого вместе с собой втянуть!..
Кяршис наливает в стакан остаток яблочного вина. Запрокидывает голову, выпивает, чуть не захлебнувшись. Широкой ладонью в мозолях вытирает испарину со лба. Нет, он не от вина вспотел... В груди жарко, и в голове — огонь, но это не от выпивки... не от выпивки...
— Чего ему... твоему Адомасу... понадобилось?
— Ты, что, глухой?.. Я же тебе сказала!..
— Как бесноватый... Все вокруг до около... А нам за него отвечать.
— Не завидуй ты ему, Феликсас!.. Не гневи господа бога! Покамест у тебя крыша над головой, теплая постель под боком, не гневи!.. Сам подумай, а у них, в лесу, что за радости? Не пироги...
— Каждому воздается по заслугам, — отрубает Кяршис, теряя самообладание. — А что до радостей, что до пирогов, то у обоих у нас они одинаковые... Только неизвестно, кто первый ими подавится... Видно, обоим суждено...
— Ради бога, только не равняй себя с Адомасом, — бледнеет и краснеет Аквиле. — Адомаса стоит только схватить, и ему, крышка... А ты... тебя, не спорю, прижимают... несладко тебе... не пироги, но и топор у тебя над головой не висит...
— Висит! Висит, Аквиле! И еще какой топор! — криком кричит Феликсас, до смерти напугав жену. Она первый раз в жизни видит его таким — ожесточившимся, яростным, не владеющим собой. — Ты говоришь, что твоего братца стоит им только схватить, а я, твой муж, уже схвачен... я уже у них в горсти! Аминь. — Кяршис вдруг ловит себя на мысли, что проболтался и, обмякнув, избегая взгляда Аквиле, встает из-за стола и топает к двери. «Ах уж!.. ах уж!.. У обоих те же пироги... из той же печки! Уже занесен топор!.. Только неизвестно, кого рубанут первым...»
Точно так же Кяршис подумал, хотя и другими, может быть, словами, и тогда, когда в уездной милиции, не утруждаясь никакими объяснениями, начальник отправил его в желтый домик к Жемажюреву. Мороз прошел у Феликсаса по коже. Бедняга съежился, словно его вытянули кнутом. Пусть они все сквозь землю провалятся, и этот начальник, и Андрей Клеменсович — он, Кяршис, уже раз в том домике побывал, знает, чем это пахнет!..
Первой его мыслью было отвязать от коновязи пегого, забраться в телегу и — домой! Но, немного поостыв и трезво пораскинув мозгами, он решил, что никуда от них не убежишь. Уж если прищемил хвост, то выбор один. Идти туда, куда тебя зовут или, все бросив, податься в лес.
Кяршис, не долго думал, выбрал то, что поближе.
Как-никак казенное учреждение. Здесь должен царить какой-то закон, какой-то порядок. Просто за здорово живешь на вертеле не зажарят... Не могут же ни за что, ни про что. Ведь, если хорошенько подумать, правда на его, Феликсаса Кяршиса, стороне. Неужто там не поймут?
Может, его приход туда, наоборот, принесет ему даже пользу, кончится для него добром, ибо там, в этом желтом домике, наверно, и знать не знают, что Нямунис из мести пытается ему накинуть петлю на шею.
Ему изрядно наскучило ждать, пока его наконец позвали.
Всякое Кяршис передумал. Порой, казалось, будто войдет к Жемажюреву и больше никогда оттуда не выйдет. Нет, нет, ничего хорошего эта затяжка не сулила. А уж совсем Кяршис приуныл, чуть назад не бросился, когда услышал окрик солдата «Эй, ты, пошевеливайся» и когда перед ним открылись знакомые двери в кабинет, в глубине которого чернело забранное в железную решетку окно.
Жемажюрева не было видно. Феликсасу только бросились в глаза огромный письменный стол, а рядом с ним широкое кресло с выпуклой спинкой. Только позже, когда он свыкся с полумраком (день был пасмурный, окна занавешены наполовину), Кяршис увидел и самого хозяина кабинета. От стены отделилась словно чья-то — не Жемажюрева — тень и мягким кошачьим шагом направилась к столу.
Андрей Клеменсович остановился, словно задумался на миг. Потом решительно повернулся и вдоль стены зашагал к выходу. Но в нескольких шагах от Кяршиса снова обернулся и молча засеменил назад.
Так он расхаживал вдоль стены по расстеленной мягкой дорожке минуты две-три, а Кяршис стоял, боясь пошевелиться. Пот с него струился ручьями, и вместе с ним, с потом, просачивались, капали на пол, испарялись скудные слова, которыми посетитель собирался выразить свою непомерно большую обиду.
Когда наконец полковник соизволил обратить на Кяршиса внимание, хуторянин был настолько измотан и измочален ожиданием, что едва сумел произнести свою фамилию.
Жемажюрев глухо рассмеялся — басом, как из-под земли...
— Ага, Феликсас Кяршис, из Лауксодиса... Если память не изменяет. Он, Кяршис, не впервые в этом кабинете... стало быть, не новичок. Что же, приятно... Надеюсь, — сказал полковник, — На сей раз мы друг друга лучше поймем, чем во время предыдущей встречи.
Кяршис вздрогнул, словно поправил сто килограммовый мешок, сползающий с плеч. Движение это обозначало, что ему, Кяршису, хотелось бы с этим согласиться, но, к сожалению, он с этим согласиться не может.
Тогда Андрей Клеменсович плюхнулся в кресло, извлек из ящика письменного стола ворох каких-то бумаг, молча полистал их, и через несколько минут объяснил Феликсасу Кяршису, что тот уклоняется от выполнения своего гражданского долга перед государством и что — в этом нет никаких сомнений — поддерживает тесную связь с бандитами, за что должен понести наказание по всей строгости советских законов, как объявленный противник новой, народной власти.
Ах уж!.. Конец!.. Раз на то пошло, пегий сегодня останется голодным!.. Кяршис икнул, словно его ударили под дых, железная решетка — и без того смутно видневшаяся в полумраке — совсем потонула в сизой мгле.
На минуту, на один короткий миг из нее, из этой сизой мглы, вынырнули хутор Кяршиса, молодой, щедро плодоносящий сад... Сарай... гумно... новая изба... Хлев со скотиной... Феликсас увидел Аквиле. А рядом с ней — мужчину... Мужчина не был похож ни на одного из знакомых. То был просто человек... Чужак, и только... Ничего удивительного, подумал Феликсас, Аквиле еще совсем молодая... не вековать же ей одной...
Вдруг вокруг возникла ужасная, ничем невосполнимая пустота. Она обволокла все, и его, Феликсаса, душу, и этот никчемный хутор, и этот молодой, щедро плодоносящий каждое лето сад, и этот хлев, в котором столько уже не его, Феликсаса, овец и подсвинков, и эту новую избу, в которой никогда никогда — не гостило счастье... О, если бы оно гостило хоть денек другой! Нет!.. Только крохи, только осколки, только черепки!
Жемажюрев понял, что нанес слишком чувствительный удар. Андрей Клеменсович не был бессердечным человеком. Ему всегда было жалко тех, кого обстоятельства толкнули на край пропасти, всех, кроме врагов народа. Ах, если бы он мог, он бы с удовольствием отделил одного от другого. Кяршису — человеку налил бы стакан водки и проводил бы через парадные двери на улицу, до самой коновязи, а Кяршиса — врага народа без всяких угрызений совести отправил бы на тот свет. Увы, отделить их друг от друга было практически невозможно. По этой причине он во имя интересов государства должен был зарыть обоих.
Феликсас стоял напротив полковника, сгорбившись, как дерево с обломанной верхушкой в чистом поле, не в силах выдержать пригибавшую его к земле ношу. Поначалу он не сообразил, а может, просто не расслышал, о чем ему говорил Жемажюрев. Правда, ничего утешительного — как ему, Кяршису, помнится — в словах Андрея Клеменсовича не было, но к одной фразе полковника Феликсас припал, как припадает умирающий от жажды к кружке воды, и выпил ее залпом, до последней буковки-капли.
— Советская власть, — сказал Жемажюрев, — беспощадна к своим закоренелым врагам, в рот их пере-рот, но она всегда готова простить тех, кто заблуждается, тех, кто свои заблуждения признает и желает ей помочь. Хочется думать, — добавил Андрей Клеменсович, — что гражданин Кяршис как раз и принадлежит к разряду последних... Что совесть у него не заскорузла совсем, что он понимает, какое тяжелое преступление он совершил перед своей социалистической родиной, раскаивается, просит прощения и желает делом искупить вину, что всегда и во всех случаях согласен помочь советской власти.