Костёр горел плохо и отчаянно дымил, почти не давая тепла, но Дорофеев колдовал и колдовал у огня, пока, наконец, огонь малость не разошёлся, и не осветил крохотный песчаный островок, затерянный в море камыша, на котором мы устроили свой привал. Съев по печенью и запив его водой из болота, мы устроились у огня и готовились провести здесь долгую осеннюю ночь, а утром идти дальше. Все сильно устали и сидели молча, тупо глядя на языки пламени. Говорить было не о чем. Ежась от подступающего холода, я снова и снова прокручивал в голове события уходящего дня, пытаясь уловить в нём хоть какую-то логику, и не мог.
Под закат небо очистилось и показалось солнце так что последние 30 минут мы брели по кабаньим тропам, проложенным в сухой осоке, залитым невероятным багровым светом, делавшим этот и без того странный пейзаж совершенно фантасмагорическим. Мы шагали понуро, с трудом переставляя отяжелевшие ноги и почти не глядя по сторонам. Усталость туманила мой разум и кроваво-красные, колышущиеся коридоры сухой травы начинали сводить меня с ума. Хотелось броситься на эту шумящую стену и бить её ножом, бить исступлённо и яростно, как смертельного врага и после упасть в них и жадно глотать воздух, пропитанный сухой травяной пылью, а после затихнуть и с потусторонним ужасом слушать, не крадётся ли кто среди шороха трав?.. Не следит ли пристально сквозь стебли немигающим взором?.. Не броситься ли через секунду на тебя нечто незримое и безликое, страшнее чего и быть не может?.. Я смахивал эти мысли словно паутину с лица, но они кружились надо мной, снова и снова касаясь своими крылами моего разума, и я брёл как каторжник обуреваемый демонами, без памяти и без надежды.
Когда пожар неба стал стихать и багровые тени загустели, последний ветерок пробежал поверху наших голов, словно сама земля выдыхала перед глубоким сном. После этого темнеть стало стремительно, и кабаньи тропы сделались похожими на огромные чёрные норы. В последнем свете солнца мы увидели впереди верхушки деревьев и из последних сил добрались до островка, где и легли на землю и не вставали бы до рассвета, но Дорофеев буквально силой заставил нас свалить растущие вокруг осины и переломать их на дрова. Сам он тем временем нарвал сухой травы и занялся костром. Полулёжа на земле, я обессиленно наблюдал за ним, а чуть поодаль, тоже не в силах побороть усталость, сидел отец Витьки. Он устроился в стороне от нас, прислонившись спиной к коряге и низко опустив голову меж колен. Его длинные пальцы механически перебирали мелкий сор на земле, перемалывая его в труху. Изредка, он поднимал голову и блуждал вокруг себя пустым взглядом, словно не узнавая ничего вокруг. Затем снова ронял голову и его пальцы, как нервные насекомые, продолжали свою неутомимую работу. Дорофеев о чём-то тихо переговаривался с охотником, косясь временами на отца, а совершенно измочаленная Тёща, грязная и мокрая, спала как убитая подле их ног.
С того места как мы в последний раз разделились, мы пошли быстрее чем прежде. Тропинка покатилась вниз и временами мы почти бежали в полный рост, т.к. кусты стали редеть и их сменили заросли дикой малины с изредка торчавшими из неё голыми стволами осин, тянувшимися далеко вверх и только там смыкая свои ветви, так что и солнечным днём там было сумрачно. Тёща уверенно бежала впереди нас, радуясь, что мы, наконец-то, прибавили ходу, и тянула поводок что есть сил. Казалось, что мы приближаемся к цели и на лице отца я видел нечто вроде воодушевления, когда он коротко оборачивался на меня, словно подгоняя взглядом. Только Дорофеев, шедший последним, был мрачен. Мы оба знали, что впереди лежали пустоши и если в ближайшее время мы не возьмём левее, наш дальнейший путь будет проходить по ним, и эта перспектива нас не радовала. Его тревога передалась и мне, и каждый шаг, что приближал нас к Демьянову урочищу, усиливал это чувство.
Я никогда не был внушаемым человеком и как я уже говорил, потусторонние силы совершенно не досаждали мне во время моих скитаний по болотам. Жуткие упыри не склонялись над моим лицом в кромешной тьме ночного леса, ожившие трупы не тянули в трясину, а озорные русалки с глазами змей никогда не звали меня искупаться в залитых лунным светом озёрах. Я не чувствовал зла в этой скудной и медлительной земле, но пустоши вызывали во мне такое стойкое отторжение и неприязнь, что я отчасти понимал Дорофеева, абсолютно уверенного в том, что места эти проклятые и что ходить сюда дело гиблое, пусть даже и вчетвером и с оружием. Впрочем, я давно убедился, что многие местные суеверия вовсе не так глупы, как кажутся и по-своему весьма практичны. В бытность свою я даже вывел шутливую формулу, суть которой сводилась к следующему, что чем дальше лежит нечто, и чем это нечто бесполезнее с точки зрения местных, тем более вероятность того, что это нечто охраняется нечистой силой. Я не раз убеждался в правоте этого определения и хорошо понимал, отчего это происходит. Пустые хождения для деревенского люда всегда в тягость, потому как непонятны. Лежащие за грядой болот пустоши, именовавшиеся в народе Демьяновым урочищем, не сулили ни грибов, ни ягод, ни рыбы, а потому были для всех чем-то совершенно никчёмным и бесполезным, вроде заброшенных и мирно догнивающих колхозных коровников. Только утки в диком множестве селились там, да мало у кого были ружья и охота тащиться в такую даль – домашней птицы худо-бедно и без того хватало. К тому же, подобраться к уткам там было крайне трудно, а подстрелив, ещё труднее достать т.к. собака не видела, куда падает птица, и вязла сначала в густой осоке, потом в цепкой, словно наждачной, прибрежной траве, а затем, в густой торфяной жиже, за которой, собственно, и начиналась вода. Не каждому псу это было по силам и хорошо ещё, если через продолжительное время грязная и вымотанная собака виновато возвращалась ни с чем, потому как зачастую, животные тонули, не в силах выпутаться из травяных силков, в то время как их безутешные хозяева рыскали неподалёку. Да и сами озёра, прятавшиеся в сухих камышах, не стояли на месте. Они исчезали и появлялись, словно миражи, то заболачиваясь и превращаясь в смертельные трясины, то снова наполняясь водой, так что местность вокруг менялась стремительно, зачастую до полной неузнаваемости. Старые звериные тропы исчезали, неподалёку образовывались новые, и, придя через пару лет на озеро, где ты прежде охотился, можно было запросто заплутать и неожиданно угодить в топь. Порой такое действительно случалось, особенно с заезжими охотниками, и особенно, с любителями «пострелять по бутылкам». Каждый год в области пропадало по несколько человека. Их искали, но, как правило, находили далеко не всех и их фотографии в красных рамках долго мокли на стенках дачных сторожек, пока не расплывались окончательно, а на следующий год туда вешали новые, и никто не мог сказать точно, те же это люди или уже новые.
В соответствии с местной легендой, когда-то давно, несколько ребят отправились в лес за ягодами и неосторожно оказались поблизости от этого проклятого места. Хозяйка топей Болотица заманила их в трясину, и никто из них не вернулся домой. Демьян, отец ребят, отправился на их поиски, но коварная Болотица увела его на пустоши и много дней водила по кругу, пока несчастный не сошёл с ума и сам не наложил на себя руки. Понятное дело, что призрак Демьяна до сих пор бродил по этим нехоженым местам, в поисках своих утонувших детей и его голос, можно услышать в осеннюю ночь, когда ветер приносил с пустошей протяжную песню сухого камыша.
Я слышал много подобных историй за время своих странствий. Все они были просты и печальны, точно ирландские сказки, и весьма однообразны. Не знаю, кого они могли всерьёз напугать, но урочище определённо было тем местом, где обычные правила не действовали и одна ночь, проведённая там, по рассказам охотников стоила десяти ночёвок на старых торфяных болотах, среди вздыхающей трясины и крадущихся, полночных теней.
Сам я бывал на пустошах дважды, пытаясь срезать свой путь к дому, и оба раза вскоре поворачивал назад, предпочитая более длинную дорогу через влажный бурелом и комариные стаи, этим унылым просторам, где глазу не за что уцепиться, а каждый новый шаг неотличим от предыдущего. От беспрестанного шороха трав мне постоянно казалось, что кто-то преследует меня, и волосы шевелились на моём загривке. Там я впервые в жизни испытал страх перед тем, что создала природа, и понял, отчего люди сторонятся этих безликих мест.
Все эти воспоминания кружились в моей голове, когда я шагал по узкой тропинке, продолжая размышлять о том, что могло заставить подростка так целенаправленно идти сюда. Я волновался всё сильней и сильней, но о том, чтобы повернуть назад, речи, конечно же, не было. Все мы были готовы идти до конца. В каждом просыпался гончий азарт и хорошая охотничья злость, так что оказавшись перед стеной сухой травы, мы задержались лишь на минуту, чтобы я быстро начертил огрызком карандаша на клочке пачки от сигарет два слова – «На Восток», поставил дату, время и наколол записку на длинную ветку на уровне груди. После этого, мы, не мешкая, ступили в шуршащую осоку, и она поглотила нас легко и равнодушно, как бушующее море глотает спасательную шлюпку.
Декорации переменились. Теперь мы двигались гораздо медленнее, идя по кабаньим тропам, которые хитро петляли в камыше и осоке, пересекались, сливались в одну, расходились, снова сходились, и снова разбегались, будто играя. Сырая, взрытая копытами почва была топкой и вязкой. И полминуты нельзя было простоять, что бы нога по щиколотку не уходила в мутную жижу, и вытащить её обратно бывало непросто. Несмотря на высокую влажность, воздух был полон сухой пыли от бесчисленных трущихся друг о друга сухих стеблей, так что вскоре глаза у всех стали слезиться, а сухой кашель бил грудь. Тёща тоже сбавила ход и шла осторожно. Сломанные стебли осоки кололи ей лапы, а свежий кабаний дух отвлекал от слабеющего следа. Временами она подолгу крутилась на очередной развилке, принюхиваясь и фыркая, покуда не шла в нужном направлении. Дорофеев окончательно замкнулся в себе и к своему удивлению, я пару раз заметил, как как он воровато креститься, чего за ним отродясь не водилось. Лицо охотника, который шёл первым, я не видел, но Витькин отец точно постарел за эти несколько часов непрерывной гонки и глубокие морщины пересекали его лоб.
Время от времени, мы ощущали под ногами твёрдую землю. Небольшие песчаные островки, а то и целые гряды («гривы» по-местному), были спасительными оазисами для диких зверей в этих мерзких местах, а для нас, возможностью немного перевести дух и присесть на минуту. Несколько раз охотник стрелял в воздух, надеясь привлечь внимание мальчика, и мы все дружно замирали, вслушиваясь в шуршащее море травы, не отзовётся ли кто в ответ, но эхо гулко таяло в дали, да в воздухе кисло пахло порохом. Тёща сильно устала и при любой возможности старалась лечь и дышала тяжело и порывисто. Каждый раз по зову хозяина она послушно поднималась, но её силы, не подпитываемые человеческой одержимостью, были на исходе и приближался момент, когда окрик охотника не подействовал бы.
Последний наш рывок был особенно затяжным и тяжёлым. След дважды терялся, и мы кружили по тропам, пытаясь вновь найти его, забредая пару раз в непролазную топь, и вынуждены были возвращаться обратно и начинать всё сначала. Я словно спал с открытыми глазами или, скорее, бредил, потому что порой мне казалось, что потерявшийся мальчик шёл вместе с нами, следом за мной. Похоже, нечто подобное ощущали и другие, потому что я видел, как они оборачиваются, словно видя кого-то ещё кроме меня. Последний остров буквально спас нас. Наши силы были на пределе, а ночёвка среди топкого камыша не предвещала ничего хорошего.
Сейчас, лёжа на земле, я никак не мог отдышаться и осознать, что на сегодня поиск завершён, и избегал встречаться взглядом с отцом. Тени от костра плясали на наших хмурых лицах, и я подумал, что мы должно быть похожи на шайку разбойников, во главе с косматым Дорофеевым, сидящим у костра и сосущим свою корявую трубку. Кругом, куда не брось взгляд, был мрак и шорох, шорох и мрак и, очевидно от сильной усталости, мне опять стало немного страшно. Кто-то незримый бродил вокруг острова, пристально разглядывая нас из тьмы колышущихся трав, и я поминутно смотрел на Тёщу, чуткую к чужакам, но та была безмятежна и спала без задних лап.
К одиннадцати часам, немного придя в себя, мы вновь тщетно вслушались в ночную тьму, после того, как охотник в последний раз выпалил из ружья. Заряд дроби умчался в чёрное небо, эхо нещадно громыхнуло и разнеслось над пустошами, хохоча и завывая, а затем всё вновь погрузилось в тишину. Наломав себе по охапке сухой осоки, расположились на ней, кто как мог, и уснули, оставив отца караулить костёр, так как он всё равно не мог уснуть и продолжал вслушиваться в темноту. В два часа он разбудил меня и лёг сам. Он долго ворочался, но, в конце концов, совершенно обессиленный, утихомирился и задремал. Я потянулся что есть мочи и устроился у огня, готовясь бодрствовать до 5 утра, когда меня должен был сменить охотник. Старика той ночью мы решили не беспокоить.