Однажды утром бабка Дыма проснулась, испугавшись чего-то во сне. В юрте стоял тусклый полумрак. Рано сейчас или поздно? Может, давно пора вставать? Что это так холодно? Она торопливо оделась, на скорую руку умыла лицо и, на ходу смазав край деревянного подойника айрачным маслом, вышла из юрты.
Вот, оказывается, что: пришла зима!
Выпавший за ночь пухлый свежий снег непривычно мерцал. Прикрыв козырьком ладони, невольно жмурившиеся глаза, бабка тревожно глянула в загон. Покрытые снегом серые спины овец напоминали крупные кочки на истоптанном копытами болотистом лугу, от них шел едва заметный пар. Несколько ярок, вытянув головы к юрте, жалобно блеяли. Снег усыпал надетое на кол пугало в старом малахае. Завидев хозяйку, старый пес Хойлог тихо и ласково заскулил, завилял хвостом. Корова Чернуха неподвижно стояла у березовой изгороди; там, откуда она только что поднялась, уютно темнела пригретая ее телом земля. Чернуха низко, тоскливо замычала, словно звала бабку Дыму или жаловалась на что. Лишь один ленивый хула не обратил внимания на хозяйку. Уткнув морду в сенную труху, он продолжал шевелить волосатыми губами, как это делал всю ночь. В утренней тишине отчетливо слышалось, как размеренно хрустит сено на его зубах.
На душе у бабки стало радостно: скотина благополучно встретила первую зимнюю ночь, цела и невредима. Улыбаясь своим мыслям, она подошла к Чернухе, волосяной веревкой перевязала ей задние ноги, села под нее на корточки. Направляя в зажатый между колен подойник тонкую, как сухожильная нить, молочную струю, с силой вытягивая твердые соски яловой коровы, бабка Дыма думала о своем: «Вот и дождались зимы. Верно, поэтому Субади опять и заспалась. В молодости человек бывает, охоч до сна, пусть отдохнет подольше, она, бедняжка, что-то плохо выглядит. Э-э, какие мне шкуры попадаются корявые. Обомнутся — и чистый бархат. Глядишь, и у дочки моей жизнь наладится. Может, этот негодник Дагбажалсан устанет бегать по чужим улусам, вернется... Не то другой, какой жених сыщется. Субади совсем еще молода, руки золотые. Мало ль чего на свете не случается? Не обойди нас, бог всемогущий, взгляни на нас добрым оком».
Бережно неся подойник с молоком, бабка Дыма вернулась в юрту.
Здесь ловко, бесшумно разожгла очаг, поставила чайник. Затрещали березовые дрова, красно озарив деревянные ребра жилища, войлок; благостно потянуло теплом. Управившись с обычными утренними делами, как всегда, на ходу надев малахай, бабка Дыма с половником в руке вышла за дверь. (Простоволосой нельзя приносить жертвенные дары: прогневишь бога. Женщина, как существо низшее, вообще не имела права покинуть жилище без головного убора). На засыпанной снегом телеге сидела прилетевшая к человеческому жилью белобокая сорока. Она встретила бабку Дыму неистовым стрекотанием. Бабка отогнала ее движением руки, недовольно запричитала:
— Сай хэл, сай хэл.
Бросив взгляд на вершину сопки Барун Эребэй, выплеснула предназначенные для белого света и небесных богов сливки, чай и, ребром приложив ко лбу левую руку, зашептала обычные для этого случая молитвы.
В ее отсутствие Субади поднялась с постели. Она вяло, словно бы нехотя, заплетала волосы в две косы, как это положено замужним женщинам. Войдя со двора, бабка впустила струю холодного, пахнущего снегом воздуха.
— Зиму бог послал. Выспалась?
— Голова что-то болит,— пожаловалась Субади и показала на виски и затылок.— Вот тут и тут. Глаза даже режет.
— Верно оттого, что поздно встала.
Успокоенная этим, Субади, казалось, совсем забыла про боль. Как ни в чем не бывало, попила чай, надела теплые овчинные штаны шерстью внутрь, унты. Пасти отару в зимней степи при резких ветрах дело небезопасное, с холодом тут шутить нельзя. Субади выпустила овец из загона, села верхом на коня, взмахнула ургой с распущенным, словно у бича, ремнем.
День стоял пасмурный, слегка морозило. Отара далеко не пошла по омертвевшей пади, задержалась на поле и, разрывая копытами слабый снег, стала глодать стерню.
Оставив вместо себя с овцами мохнатого Хойлога, Субади вернулась в юрту покормить грудью сынишку. Час спустя выйдя опять во двор, она внезапно остановилась возле тонких жердин, валявшихся у саней, задумчиво сказала бабке, сгребавшей рассыпанное сено:
— Дров мало осталось.
Жуя табак, Дыма промолчала, сплюнула жвачку.
— Надо, пожалуй, запастись.
— Голова, говоришь, болит? Можно и завтра. Я пойду, наберу хворосту в кустах, как-нибудь и поддержим огонь в очаге.
— Все равно ведь дрова нужны? Как бы ночью Олзобой не простыл. Я далеко не поеду. По северному склону Эребэя много сухостоя. И сани обновлю по первопутку. А вы присматривайте за овцами. На Хойлога надежда плохая.
Молодая женщина стала запрягать коня в сани.
Бабка Дыма вновь ничего не сказала, а в душе поблагодарила Субади за догадливость и трудолюбие.
Оставшись с внуком, она занялась обычными делами: стала варить суп на обед, мять кожи.
Неожиданно за стеной юрты послышалось конское фырканье.
«Вроде не наш хула,— подумала бабка.— Кто бы это?».
Открылась дверь, и, оббивая с унтов, снег, вошла Ендониха. В соседней пади проживало три семьи, пасших молодняк рогатого скота. Так как старшим был пастух Ендон, то и хутор называли Ендоновым; вот его хозяйка, дородная словоохотливая баба, и приехала навестить Дыму. Несмотря на сильную седину в еще густых волосах, щеки у Ендонихи рдели румянцем, а в проворстве она не уступала иной молодухе. Когда-то она была щеголихой и до сих пор носила, яркие кушаки, расшитые цветной кожей рукавицы.
— Решила проведать,— сразу затараторила Ендониха,— Не занесло вас тут снегом? Я уж своему старику сказала: зима легла, жди серых гостей из лесу. Как вы тут?
— Дышим еще. Снимайте шубу, чай пить будем.
Старая Дыма, как всегда, очень обрадовалась живому человеку, бросилась угощать Ендониху. Та привезла с собой шитье, видимо, прибыла не на час. Разыгрался и Олзобой; его отвязали от ребристой стенки, позволили ползать по кровати. Малыш пускал слюни и доверчиво улыбался.
В очаге уютно потрескивал огонь, хворост стрелял золотыми пулями, из устья тянуло теплом. За бесконечными разговорами незаметно пробежал короткий зимний день, и полузалепленное снегом окошко потускнело. Вдруг что-то вспомнив, бабка Дыма вскочила со скамеечки и вышла из юрты. В степи смеркалось. Отара по-прежнему спокойно паслась на хлебном поле, и виден был Хойлог, сидевший на бугорке.
Бабка пристально вгляделась в сторону сопки Эребэй. Мрачной громадой, поросшей березой, осиной, редким сосняком, возвышалась она невдалеке за падью. На самой вершине сопки белым шпилем торчала каменная башня Обо. Вокруг башни совершались обряды с молебнами, жертвоприношениями. Никакой подводы ни у леса, ни у подножия горы не было заметно. Что ж так долго нет Субади? По времени уже должна была привезти дрова.