Не успела она снять молоко с плиты, как в низенькую дверь вошел председатель Тугдэм. Высокий, в черном хрустящем кожей пальто, он занял чуть не пол-юрты.
— Завидев меня, почтенная Дыма, вы, кажись, чуть не забыли свою молитву,— проговорил он, не здороваясь, и в голосе его лишь очень чуткое ухо могло бы уловить насмешливую нотку.
— Забыла, не забыла, а небесам поднесено, значит, дело сделано,— шутливо отозвалась бабка.
— Я смотрю, у вас по-прежнему боги за стеклом,— тем же тоном продолжал Тугдэм, кинув взгляд на закрытый ящик, висевший над столиком.— И что вы их держите? Многие хозяйки давно выбросили. Не успел этого ваш сын. Хороший был парень, один из лучших моих активистов. Ведь к его травле ламы тоже приложили руку.
Бабка горестно и обиженно поджала губы, ничего не ответила.
— Ладно, авось и на вас время подействует,— сказал Тугдэм, видимо, не желая больше расстраивать Дыму, и прошел в хоймор — место, предназначенное для мужчин. Опустился на низенькую деревянную кровать, медленно снял с больших красных рук перчатки из козьего пуха.
— Что это у вас овцы до сих пор в загоне? — по-хозяйски заметил он.— Солнце уже поднялось над кустарником.
И легонько затеребил ус.
На лице бабки не отразилось и тени замешательства.
— Еще не поздно,— спокойно произнесла она.— Ночью был иней, пока растает, можно и погодить.
Этот разговор разбудил Субади. Она, молча, смущенно поднялась, поспешно стала одеваться. Тугдэм, не глядя в ее сторону, достал кисет, свернул толстую самокрутку.
— Поздновато встает наша молодуха,— вновь не то шутливо, не то с иронией обратился он к Дыме.
— Небось, спит не дольше других,— ворчливо заступилась бабка.— Устала, бедняжка, попробуй, походи день-деньской за овцами...
Она налила Тугдэму чаю. Председатель распахнул кожаное пальто, принял большую фарфоровую плошку. Бабка наполнила еще две посудины. Умывшись, Субади неслышно подсела к низкому столику; она не поднимала длинных ресниц.
Несколько минут стояла неловкая тишина, лишь слышалось, как три рта дружно втягивали горячий напиток.
Молчание опять нарушил Тугдэм:
— Сено нужно вашей скотине?
Наполнив снова плошку, бабка Дыма заговорила уже деловым тоном:
— Пока, до большого снега, овцы, конечно, попасутся. Слава богу, хорошая осень нынче выдалась, длинная. А вот шугой скотине приходится туговато. Корова шибко удой потеряла. Если сена подвезете, лишним не будет.
— В верховье Сосновой пади, на опушке, где раньше зимовье Галдана стояло, есть небольшой зарод. Пока возьмите его, а там видно будет. Специальную подводу не будем выделять, сами перебросите, тут близко...
— Небось мимо коровьего рта не провезем,— заверила бабка Дыма.
В люльке проснулся Олзобой, запищал.
— Эх, как же это я! — весело воскликнул Тугдэм.— Еще одного человека не заметил. Вот голова!
Он подошел к люльке, наклонился. Субади густо вспыхнула и притаилась.
— О-о, лоб, как курдюк доброй овцы,— продолжал Тугдэм и пошевелил усами.— Да он у вас уже мужиком стал. Скоро на коня сажать можно. Только совсем не похож на Дагбажалсана... В мать, как вылитый.
Румяные губы Субади вдруг задрожали, она оставила недопитый чай. Молча, отыскала малахай, надела шубу и торопливо вышла из юрты.
— Куда это она? — удивленно спросил Тугдэм.
— Лишнее вы сказали,— помолчав, проворчала бабка.— Похож, не похож... Небось, слышали, какие про нее парни песни складывали? И чего люди суют нос в чужие дела?
Тугдэм в затруднении пятерней пригладил волосы.
— Об этом совсем не подумал,— виновато проговорил он.— Больно дика и стыдлива молодуха-то наша.
— Как же ей не стыдиться? Ведь она совсем дитя. Небось, обиду имеет на непутевого мужика своего. Легко ли ни девкой, ни бабой рожать по нынешним временам. Народ колючий стал на слова, все о нравах пекутся...
Сев на свое место, Тугдэм молча, и задумчиво выслушал проповедь бабки. Долго сидел угрюмый и мрачный, как бы машинально потягивая чай. Уже запахнув кожаное пальто и собираясь уезжать, Тугдэм пообещал:
— Что-нибудь придумаю. Надо будет, потолкую с Дагбажалсаном. Нельзя же дитя свое бросать.
Бабка Дыма вышла проводить Тугдэма. Солнце уже высоко стояло над Сосновой падью, снежный иней запоздалой зимы мохнато серебрился на траве. Оба одновременно посмотрели на хлебное поле. Там на стерне паслась отара. Субади верхом на ленивом хуле заворачивала разбредавшихся овец. Ей помогала мохнатая собака Хойлог.
Тугдэм сел на своего чалого иноходца и плавно зарысил в улус. При езде он слегка кособочил левое плечо, молодецки покачивался в седле в такт конской рыси, легонько играл плеткой. По этой посадке колхозники узнавали своего председателя издали.
Когда бабка вернулась в юрту, Олзобой плакал у себя в люльке. Дыма торопливо развязала нижний ремень, сунула руку под спинку.
— Потому и кричал сынок мой. Кто же любит лежать на мокрой пеленке! Мы хитрые стали, не проведешь...
Потом бабка опять завязала нижний ремень, развязала верхний, высвободила ребенку руки.
Через маленькое окно, вставленное в пологое войлочное покрытие юрты, заглянул косой луч солнца, наклонной жердью уткнулся в подножие божницы. Маленький Олзобой заметил его и протянул пухлую ручку, стараясь схватить. Не выдержав тяжести собственной головы, повалился грудью на борт люльки. Люлька, потеряв равновесие, накренилась, и Олзобой вывалился из нее, падая, ударился лбом о кирпичный угол очага.
Возившаяся с посудой бабка успела только вскрикнуть. Запоздало подскочила к ребенку, подняла его, ошеломленного от боли, страха, с окровавленной бровью. Дуя на рану, Дыма качала, успокаивала закатившегося от плача Олзобоя, ворча на себя:
— Вот старая дура, сына погубила... Бедняжка, жалкий мой. И бес меня дернул мыть посуду, будь она проклята! Что бы с ней сделалось, если постояла немытая...
Бабка посадила Олзобоя на кровать, подбежала к шкафчику, достала ложку и стала соскабливать с котла сажу. Посыпала ею рану Олзобоя, достала из сундука новенький бумазейный платок и перевязала. Неистово оравший Олзобой совсем обессилел и лишь, хныкая, изредка крупно вздрагивал.
У бабки Дымы все еще тряслись колени. Немного придя в себя, она стала хлопотать возле очага, по-прежнему рассуждая вслух:
— Не зря давеча утром увидела дохлую мышь в ведре. Так и подумала, не к добру. Как я недосмотрела сына, старая дура?! Спасибо, бог уберег, а то мог бы искалечиться бедняжка. Бровь, кажись, рассеклась маленько. Хорошо хоть сажи много, кровь разом остановилась, лучшего лекарства для раны нету. Да уберегут его бог и небо.
Вечером она с повинной головой встретила возвратившуюся с овцами Субади.
Выслушав рассказ бабки, Субади молча, подошла к сыну, молча, поцеловала его. Целый вечер она держала Олзобоя на коленях, тихо, задумчиво ласкала.
И бабка Дыма не стала ей мешать, вызывать на обычный бабий разговор.
От падения у мальчика на всю жизнь осталась памятка — голубоватый шрамик над бровью.