Я понял, что гей, довольно рано — в шестнадцать, и следующие несколько лет университетской жизни утонули в беззаботном веселье.
Я был юн и любвеобилен.
В начале 1980-х я совершил каминг-аут перед братом. Выяснилось, что он тоже гей. Несколько лет спустя каждый из нас прошёл тест на ВИЧ, и у нас обоих обнаружили вирус иммунодефицита человека.
Болезнь ударила по брату первым, и мне пришлось переехать в Лос-Анджелес, чтобы заботиться о нём. На мне оказалось ведение всех его дел, включая финансы.
В 1991 году мой брат умер. У него остались невероятные долги по кредитным картам за лечение, но я смог выплатить все.
О смерти брата я не сообщил банкам. Мне сложно сказать, почему я не сделал этого. Наверное, просто находился в состоянии паники. Мой брат угас всего за три года, и мне казалось, что со мной произойдёт то же самое.
Мой брат был доктором. У него был высокий заработок и отличная кредитная история. Я всё еще мог сам платить по своим счетам, но понимал, что так будет продолжаться недолго. Доступ к кредитным картам брата был моей подстраховкой. Я решил, что при самом плохом раскладе они позволят мне не только свести концы с концами и продолжить платить за квартиру, в которой раньше мы жили вдвоём, но также и путешествовать, и развлекаться.
Когда истёк срок действия водительских прав моего брата, я решил обновить их. Госслужащий даже не взглянул на старое фото. Меня автоматически отправили в очередь на фотографирование и сдачу отпечатков пальцев. Когда новая пластиковая карточка пришла мне на почту, я стал владельцем документа, на котором было имя брата и моё изображение. Мне искренне казалось, что во всём этом нет ничего плохого. Кража персональных данных покойного брата представлялась мне преступлением, в котором нет пострадавших.
Тем временем состояние моего здоровья тоже стало ухудшаться: у меня уже был СПИД, и, как это часто бывает в таких случаях, я заболел пневмонией. Работать на полной ставке я уже не мог. Мне пришлось получить инвалидность и попросить денег у мамы.
Я готовился к худшему, и прежде чем оказаться на смертном одре, я хотел успеть ещё немного насладиться жизнью. Я стал путешествовать. Я проехал всю Америку и Канаду, дважды летал в Европу. Мне хотелось забыться. Я постоянно зависал в барах и однажды попробовал метамфетамин.
Я продолжал подрабатывать бартендером время от времени, но при моём образе жизни этого был явно недостаточно, чтобы продолжать исправно выплачивать мои собственные долги. Тогда я начал пользоваться кредитками брата. Когда я исчерпал все лимиты, решил воспользовался страховыми выплатами — и получил чек на 100 тысяч долларов. В то время два человека с диагностированным заболеванием в терминальной стадии могли иметь один полис на двоих, и в самой этой операции ничего незаконного не было. Я словно одолжил денег у покойного брата, а потом их отдал. Более того, я закрыл почти все его кредитки. Одну всё-таки решил оставить, на всякий случай.
Всё это происходило в течение первых 18 месяцев после смерти брата. За это же время от СПИДа умерли шесть наших общих близких друзей. Я был уверен, что стану седьмым. Постепенно метамфетамин стал единственным, что было способно отвлечь меня от мыслей о смерти. Я стал употреблять наркотики ежедневно.
Не поймите меня неправильно: наркоманом, неспособным к функционированию в социуме, я никогда не был. Когда появились новые медикаменты для ВИЧ-инфицированных, я перестал жить одним днём и попробовал вернуться к нормальной жизни. Я начал работать помощником главного редактора крупного ЛГБТ-журнала и существенно сократил употребление метамфетамина. В профессиональном плане это была работа мечты, и я изо всех сил держался за неё. Впрочем, как и любая другая работа мечты, моя не приносила существенного дохода, и это было понятно с самого начала. Так я занялся новыми махинациями с документами: заключил рабочий контакт на имя брата, но продолжал получать выплаты по инвалидности на своё имя.
Я также работал над одним киносценарием. Я очень рассчитывал на этот гонорар и стремился попасть в мир кино, но когда закончил писать этот сценарий, режиссёр фильма умер от рака лёгких. Потом назначили другого режиссёра. Но вскоре и тот умер — от СПИДа. Больше мой сценарий никому не был интересен.
Потом была продажа ЛГБТ-журнала, в котором я работал. Новые владельцы перенесли все офисы из Лос-Анджелеса в Нью-Йорк, и так я лишился вообще какой-либо работы. Я был абсолютно раздавлен. Когда, вдобавок ко всему этому, мой бойфренд попал в тюрьму, я в буквальном смысле слетел с катушек. Теперь я не только употреблял метамфетамин, но ещё и продавал его.
Как и в любом другом малом бизнесе, тут действовали стандартные правила: работай над повышением лояльности клиентов, предлагай попробовать образцы продукции и гарантируй её качество. Я следовал этим правилам, и мой бизнес быстро развивался.
Полиции я не боялся — опасался лишь того, что кто-нибудь из моих родственников или близких друзей узнает, чем я занимаюсь, и отвернётся от меня. Поэтому я работал на опережение: прервал контакты с семьёй и прекратил общение с близкими друзьями. Вокруг меня становилось всё меньше и меньше людей, а список моих клиентов продолжал увеличиваться.
Через год один из них сказал мне: «У тебя осталось не более 18 месяцев в этом бизнесе. Начались рейды, каждый день кого-нибудь накрывают».
23 августа 2003 года копы вышибли дверь моей квартиры.
Вы думаете, что это драматическая развязка?! Нет, это ещё только начало.
Я понимаю, насколько странно это может звучать, но лично мне тюрьма помогла
Под арестом я провёл два дня, в тюрьме у меня отобрали все мои препараты для носителей СПИДа, и на суде по мере пресечения я откровенно неважно выглядел. В то время мой диагноз всё ещё рассматривался в правовом поле как смертный приговор, и это помогло моему адвокату добиться самого мягкого наказания: 300 часов исправительных работу, 2200 долларов штрафа и три года условного срока.
Я был готов выйти из бизнеса, даже перераспределил клиентов между своими сотрудниками. Вот только сотрудники с новыми обязанностями не справились, и очень скоро все мои старые клиенты вернулись ко мне.
Тогда я решил инсценировать собственную смерть. Я отсканировал подлинный сертификат о смерти брата и с помощью фотошопа вставил туда своё имя. Я поменял место и дату смерти. Я изготовил подходящую печать.
Я был очень внимателен к мелочам. Я оставил домашний телефон на автоответчиках похоронных контор. Я даже оплатил собственный некролог.
Затем я отправил письмо полицейскому, курирующему мой условный срок. Представившись Люком, я сообщил ему, что только что приехал из Сиэтла с похорон Марка, чтобы закончить его дела. От имени своего брата я писал о том, каким ударом стал для меня приговор, и просил сохранить его в тайне от «нашей бедной матери». «Нужно ли мне встречаться с вами лично или вы сможете отправить мне все необходимые документы по почте?» — таким вопросом я завершил это письмо.
Трюк сработал. Полицейский отправил «Люку» письмо с соболезнованиями от лица штата Калифорния, и моё уголовное дело было закрыто.
Наверное, человеку, только что инсценировавшему свою смерть, стоит переехать в другое место или хотя бы на другую улицу. Но у меня была хорошая двухкомнатная квартира в Западном Голливуде, за которую в 2004 году я платил всего 625 долларов, и я не хотел ничего менять.
Бизнес тоже продолжал развиваться, и три месяца спустя я снова услышал громкий стук в дверь. На этот раз я поспешил открыть копам, прежде чем они её выломают.
Когда я встретился с полицейским, курировавшим мой условный срок, он был поражён. «За все годы своей работы я ничего подобного не видел! — воскликнул он, и, пожав мне руку, продолжил: — Я рад, что в итоге ты оказался жив. Ты чем-то нравишься мне. Правда, теперь тебя придётся отправить за решётку».
Мне дали шестнадцать месяцев, но ровно девять с половиной месяцев спустя я вышел по УДО.
Ничего хорошего в реальном сроке, конечно, нет. Но тюрьма была далеко не худшим, что случилось со мной в жизни. Я бы отсидел десять таких сроков, если бы это могло вернуть моего брата.
Мой статус ВИЧ-инфицированного гея парадоксальным образом давал мне особые права. Уровень гомофобии в тюрьмах тогда был очень высок, а по поводу ВИЧ и СПИДа тогда было много предрассудков. Всё это привело к тому, что первые два месяца со мной вообще никто не вступал в контакт: все просто боялись. Но потом общение стало налаживаться. Я относился ко всем с одинаковым уважением и со всеми был честен. Я даже завёл друзей. Я отказывался ввязываться в конфликты на расовой почве с другими заключёнными. Я открыто выступал против насилия. И то и другое при любых иных обстоятельствах было бы сигналом к тому, чтобы меня избили. Но вместо этого под конец срока я был едва ли не тюремной суперзвездой.
Я понимаю, насколько странно это может звучать, но лично мне тюрьма помогла. Она вернула мне связь с реальностью. Я получал необходимый медицинский уход. Я прекратил употреблять наркотики и снова стал общаться с матерью и сёстрами.
Тем не менее, после выхода из тюрьмы я понял, что это только начало возвращения к нормальной жизни. Несколько лет спустя я смог придумать название всему тому, что я ощущал. Я называю это дезориентацией выжившего. Когда слишком много лет ты готовишься к катастрофе, то отвыкаешь мыслить в категориях нормальной жизни. Мне пришло потратить на это ещё несколько лет. В конце концов я решил написать книгу о своей жизни, и совсем недавно она была опубликована. Если бы что-то в моей жизни было иначе, вряд ли я стал бы писателем.