Может, так надо?.. И что тут дурного, если все равно скоро запишутся в колхозы. Ну и баба, ну и женщина!
Как та сказочная кобылица, которую ведьма дегтем вымазала. Кто по холке хлопнет, тот и прилипает...
— Я помозгую... Я кое с кем посоветуюсь, госпожа Грицюнене, — набивает себе цену Черная Культя, совсем запутавшийся, — господи, дай ему силы оторвать взгляд от этого расстегнутого телячьего полушубка!
Путримас слышит, как щелкает серебряная застежка довоенной сумочки. Госпожа делает элегантный жест, обдает председателя волной духов и кладет перед ним свое ходатайство— лист бумаги с «водяными знаками».
— Прошу, председатель! Заявление о приеме в коллективное хозяйство. Фамилия, имя, дата. Главное, Путримас, дата... число. Пожалуйста, Путримас, запомни, товарищ Напалис Грицюнас добровольно вступает...
— В инициа... в инициа... группу...— выдыхает Черная Культя.
— Да, Путримас... Он протягивает руку таким, как ты... как Симонас Мицкус... Рокас Крутулис... проще говоря, равным, хотя ни с одним из них он свиней не пас... Разве вам этого мало?..
Не успела еще, видно, Юозапата Грицюнене до своего подворья добраться, как в контору входит новый посетитель. И снова— женщина. С самого раннего утра. Ну чего, скажите, ждать от такого дня, который начинается с приходом бабы? Черная Культя что-то сердито бормочет себе под нос, небось ругается, снова опускается в свое председателево кресло.
— Я ненадолго, — шмыгает носом Зацирка, тяжело дыша, словно всю дорогу мчалась сломя голову. — Дай-ка мне нашу бумагу, и я побегу назад!
Черная Культя сразу же догадывается, о какой бумаге идет речь. Он все время боялся, что Зацирка передумает, а ведь ему пришлось перепортить себе и ей немало крови, пока удалось уговорить жену рыболова. Рокас же наоборот — обрадовался возможности избавиться от надела, который он ни за что бы не взял от властей, если бы не благоверная, и тут же с легкостью вывел на заявлении свою подпись. А вот Пятре, та чуть не плакала и твердила одно: бес его попутал, не иначе, задурил голову, и все.
— A-а... А зачем тебе эта бумага понадобилась? Может, подпись забыла поставить? — Черная Культя нарочно растягивает каждое слово, чтобы выиграть время и не сплоховать.
— Одурачили нас, зубы заговорили мне и моему придурку, — кипятится Зацирка, переминаясь с ноги на ногу. — Пока я свою политику проводила, все шло как по маслу, а однажды вожжи муженьку передала и угодила с ним в болото. Правда, надо иметь не голову на плечах, а пустой горшок, чтобы от землицы отказаться. Только мой дурень мог так поступить. Ну и власть... Только отмерила, человек не успел порадоваться, и отдавай землицу назад. Нет, Крутулене не выпустит из рук то, за что уцепилась, газуй не газуй, пусть такие ослы, как мой Рокас, карманы выворачивают.
— Чего это ты, Крутулене, все вверх дном опрокидываешь? — ершится Черная Культя, готовый изо всех сил защищать свою позицию. — Ты что, рехнулась, что ли? Ведь мы же договорились, условились, как взрослые люди... Куда же твой надел... твоя землица денется, чтоб тебя ветром сдуло! Колхоз ведь ее, эту землю, не съест. Как она тебе теперь пользу приносит, так и будет приносить— что с того, что все скопом заживем?
— Может, она и будет, Пятрас, приносить, но мне больше по нраву, чтобы она приносила Крутулисам, а не всей куче...
— Не понимаю. Ну чего ты так держишься за эти свои восемь гектаров— злится Путримас. — Вот здесь только что Грицюнене была... Госпожа!.. Соизволила через такую грязищу до конторы добраться, подумай... А зачем приходила?.. А затем, чтобы в коллективное хозяйство приняли.
— Сама Госпожа, что ли? — сомневается Зацирка.
А кто же — сама она! Бац заявление на стол. — Будьте так добры, председатель, и нас примите, и наша усадьба желает записаться... принадлежать, как и все люди...
Путримас извлекает из папки заявление Напалиса Грицюнаса и пододвигает к Крутулене с таким выражением на лице, словно дарит ей лотерейный билет, на который пал десятитысячный выигрыш. — Вот видишь!.. А земля у Грицюнасов не то, что твой задрипанный надел, которым можно только зад у портков залатать. А еще сельхозмашины... А еще сноповязалка... А еще хлева, битком набитые лошадьми и коровами. Все отдали в общий котел! Одним махом!.. И не распускают нюни...
— Вроде бы... вроде бы... — мямлит Зацирка, подносит к глазам лист бумаги и, прилагая неимоверные усилия, пытается прочесть хоть несколько слов. — Не могу как следует разглядеть, но... Вот так новость, вот так новость!..
— Ну что, убедилась? — ставит точку Черная Культя, пряча заявление Грицюнаса в папку. — А ты из-за крох суетишься, чтоб тебя ветром сдуло!
Зацирка опускается на стул, не в силах превозмочь нахлынувшую слабость. Рыжие волосы торчат у нее в беспорядке, выбиваясь из-под клетчатого платка, сдвинутого на затылок. Веснушчатые щеки горят, словно их натерли снегом.
— Потому и суечусь, что у меня их не было, йопи- моти, — отрубает она, снова обретя дар речи. — А Госпожа? Думаешь, она к тебе в контору от радости приплелась? Страх ее, Пятрас, пригнал! Страх! Уж очень ей не хочется вслед за Сальминисами, Гайвянисами и Вайнорасами в Сибирь загреметь! А нам с Рокасом чего бояться.
Голь перекатная!..
— Так как же это понять — и Рокас от своего слова отказывается? — не выдерживает Путримас.
— А кто у дурня спрашивать будет? — напускается на отсутствующего муженька Зацирка. — Осел! Олух!.. Ему только лодку без дыр подавай! Ему только бы рыбонька клевала! Больше ничего не нужно, дармоеду!
— А ведь надел на его имя... на имя Рокаса Крутулиса записан. И заявление в колхоз он подписал, — суровеет Черная Культя. — Нет, тебе я эту бумагу отдать никак не могу. Не положено!
— Мне, его жене, и — не положено? — вспыхивает Зацирка, готовая вцепиться Путримасу в волосы. — Откуда, скажи на милость, такое распоряжение, интересно знать?
— Как-то несерьезно получается, Крутулене. — Черная Культя не то себя успокаивает, не то Зацирку. — Мы вроде бы обо всем столковались, ты согласилась, хоть и без большого желания, а теперь, когда учредительное собрание на носу, на попятный идешь, чтобы тебя ветром сдуло!.. С врагами народа в одну дуду дудишь.
— Я, что ли, дудю?.. Да ты совсем свихнулся!.. А кто вместе с другими истребителями в поместье тебя и народ защищает, если не наш Рокас?
— Ну, конечно, ну, конечно, — радуется Черная Культя. Зацирка подсунула ему еще один козырь. — Ваш Рокас с народными защитниками, а мать супротив советской власти...
— Послушай, Путримас! Как съезжу по роже! Как это супротив власти, кляузник паскудный?
— А колхозы чьи? Может, скажешь, Путримас их придумал? Когда ты образумишься и напишешь второе заявление, забрав прежнее, в волисполкоме и хватятся. Против Советов, дескать, шла, сомневающаяся, фальшивая монета... Так что, Крутулене, ты уж семь раз отмерь, а потом отрежь. И запомни, двери вагонов не только для кулаков открыты!..
Зацирка моргает, словно ее солнцем ослепило, обеими руками вцепившись в кисти платка.
— Смотри-ка, стращает!.. Кого стращает?! — вскакивает она со стула — С толстопузыми, с кулаками сравнил! Весь век ни одного светлого дня не видела. Кто же, дурья твоя голова, друзья народа, ежели мы, Крутулисы, враги, интересно знать? Чтобы ты сквозь землю провалился, председатель! Я знаю, сколько раз отмерить и как отрезать без всяких твоих указаний. Ну и олух, йопи-моти, свяжи тебя с моим дураком и закинь на балку, еще неизвестно, чья дурь перевесит!..
Крутулене! Пятре! — кричит ошеломленный Путримас.
Но платок Зацирки уже мелькнул на пороге. Запестрел, сверкнул и под скрип двери словно в землю провалился.
С тех пор как Черная Культя стал подхлестывать селян, чтобы они в колхоз вступили, хутор Феликсаса Кяршиса словно перенесли с отшиба в деревню. Не бывает дня, чтобы кто-нибудь к нему не зашел.
Люди и раньше считались с мнением Феликсаса, а теперь даже более крупные, чем он, хозяева с завистью смотрели на выскочку-хуторянина, то и дело уважительно поглядывали в его сторону.
Забегает, например, к Кяршису Дзидорюс Балтадонис. Одолжи, мол, сосед, меру, хотя у него дома свои меры имеются. — Ну так как... Феликсас, — спрашивает он. Колхозная петля задушит нас или выше поднимет? Ты в нее полезешь или дальше будешь терпеть, оседлав свои гектары?
Ах уж, ах уж!..— ходит вокруг да около Кяршис. Ни его в колхоз звали, ни он сам готов в него записаться... влезть, конечно, не трудно, тут ума большого не надо, только каждая петля петлей и остается. Сперва задушит, а потом поднимает повыше, чтобы другие видели... А сам... сам что с петлей на шее, сосед, увидишь?