Осторожно сойдя с коня, бабка открыла деревянную дверь, вошла в юрту. Два круглых окошка, вделанных поближе к дымоходу, бросали свет на закопченные, пожелтевшие от времени войлочные стены, на кирпичный, обмазанный глиной очаг, сложенный посредине. Дыма сняла с плиты большой жестяной еще теплый чайник, ловко обмыла привезенного в подоле ребенка. Подняла крышку большого, грубой работы сундука, стоявшего на отпиленных чурках в хойморе, достала новую дубленую овчину, завернула ребенка. Затем положила его на низкую деревянную кровать с тяжелым и длинным подголовником, набитым шерстью, расшитым с лица серебряными и коралловыми бляшками, красными, желтыми пуговицами, разноцветными нитками.
— Вот так-то,— проговорила она довольным голосом.— Вот и поселился у нас в юрте маленький мужичок.
Оглядела юрту: ничего не забыла сделать? В великой спешке устремилась наружу, суетясь и ударяясь лбом о низкую притолоку.
Топот копыт ленивого хулы, увозившего бабку с ребенком, замолк вдали. Субади осталась одна у подножия громадной сопки Марсатуй. Казалось, что теперь она навсегда будет так вот лежать в этой безлюдной бескрайней степи среди мрачных молчаливых камней у могилы богатыря и уже никто за ней не приедет, не пожалеет.
Черные глаза ее невольно застлали слезы, будто все-то горестные переживания, которые она до этого хранила в самой глубине души, вместе с рождением ребенка хлынули наружу.
Вот она и стала матерью.
Что-то ожидает ее впереди? Какая судьба уготована ее крошечному сыночку? Печаль, словно черная холодная вода, залила сердце Субади. Что скажут одноулусники в ее родной Гурге, когда она возвратится брошенной женой да еще с найденышем на руках? Они, конечно, встретят ее с молчаливой жалостью, в глаза не осудят, но между собой будут судачить, что вот, мол, задрала нос, не захотела выйти за нашего Намдака, уехала с чужим пришельцем, а теперь осталась ни девкой, и ни женой. Променяла родной улус, а теперь-де опять решила, что во всем Агинском округе нет лучше нашей Турги? Приплелась, как выгнанная собака...
Нет, такое терпеть нельзя, лучше не унижаться. Она по-прежнему будет жить в Амидхаши с бабкой Дымой. Раз уж свела их работа в колхозе, так станут и дальше пасти овец, она ж, Субади, еще и воспитывать сына. А там видно будет. Может, звезда ее еще не погасла, может, она вернет свое счастье...
Решив так, Субади почувствовала прилив сил. Хватаясь за плиточный камень, поднялась, однако ноги тут же подкосились. Только сейчас она поняла, что ужасно голодна. Казалось, дай ей целого барана — съест, поставь полную кадушку айрака — выпьет.
Долго она лежала, прислушиваясь, не раздастся ли звук человечtской речи или стук копыт. Хоть бы овца какая забрела. Но ничего не было слышно. Только кузнечики, кобылки, саранча и другие бесчисленные обитатели степи, как по дремучему лесу бродя по траве, нежась и блаженствуя в солнечном тепле, дребезжали, пиликали, трещали.
— Жизнь — рай, жизнь — рай,— говорил мир устами этих существ.
— Жизнь — ад, жизнь — ад,— наперекор им твердили дневная жара, зной, духота, стеклянным шатром повисшие над степью.
Недалеко от Субади сидел белохвостый чекан. Он бойко кланялся, свистел, как суслик, и словно дразнил ее. Вдруг белым веером распустил хвост, заржал торжествующим издевательским хохотом и улетел.
Спасаясь от жары, в заоблачной прохладе неба плавно кружил коршун. Гордый своей мощью и высотой, на которую воспарил, он взывал к далекой подруге. Приглушенные расстоянием горловые звуки мягко долетали до земли, до лежавшей в полубреду Субади. Она слушала коршуна и завидовала его вольному полету, счастливой беззаботности. Субади всегда удивлялась, почему у такого безжалостного хищника нежный голос?
В самом деле: почему? Не потому ли, что, властно царя над миром, он чувствует себя бесконечно счастливым? Ведь голос счастья всегда ласкает слух.
Сознание Субади вновь прояснилось, и она стала думать о незнакомом и странном существе — своем ребенке, о его отце. Думать было и сладко, и горько. Хотя Дагбажалсан и жестоко ее обидел, в глубине души Субади хранила к нему какое-то непонятное чувство обожания. По лицу, щекоча кожу, вновь потекли теплые слезы, наполняя все ее существо странным томлением.
— Зачем же ты меня оставил, мой ненаглядный...— шептали ее губы.— Видишь, как я мучаюсь? Совсем одна пропадаю в безлюдной степи. Уж я ли тебя не любила? Ребенка твоего под сердцем носила. А твои амидхашинские одноулусники сочиняли про меня обидные песни. Вот вырастет наш сынок как капля воды похожим на тебя, прощения попросишь. Ничего, я подожду до той поры, я терпеливая.
У Субади было такое ощущение, будто кто-то слышит или, по крайней мере, может услышать ее слова. И от сознания, что, несмотря на коварство Дагбажалсана, она еще может любить его так преданно и что никто, кроме нее самой, не узнает про эту любовь, мучительно и сладко ныла ее душа и глаза наполнялись влагой. Крупные слезы катились и катились по щекам молодой женщины, отдавая во рту привкусом солончака и полыни, и Субади не замечала их.
Долго ли лежала она так? Час? Сутки? Впадала ли опять в полузабытье? Страдала от жажды?
Внезапно сквозь знойную тишину она услышала тяжелое постукивание колес, фырканье запыхавшегося коня. Вот они ближе, ближе. Субади с великим трудом приподняла голову, села, привалясь спиной к плоскому камню.
Нет, то был не мираж. К склону сопки приближалась знакомая арба, причем хула с необычайным проворством переставлял ноги. Бабка Дыма еще на ходу спрыгнула на землю, горбясь, хлопотливо подбежала к ней.
— Заждалась, бедняжка?
— Мне сейчас совсем легко,— тихо ответила Субади. Пот вдруг градом осыпал ее бледное измученное лицо.— Испить бы только...
— Сейчас приедем в юрту, дам холодного молочка.
— А как мой...— Субади смутилась, не решаясь закончить фразу, и лишь черные глаза ее зажглись каким-то новым светом.
— В порядке твой сын, в порядке,— проворчала бабка и, подхватив под мышки молодую роженицу, помогла ей подняться.
Субади оперлась на ее плечо, с трудом забралась на арбу. Будь она поздоровее, непременно обратила бы внимание на то, что Дыма не пожалела для нее шэрдэга — обшитого материей войлока, который буряты вместо перины стелют на кровать, а в сложенном виде подкладывают уважаемым гостям.
Подвода тронулась, вновь запели ошипованные колеса. Подгоняя палкой ленивого хулу, бабка Дыма как бы, между прочим, сказала:
— Этот негодный конь нынче поплелся к реке и оказал нам великую услугу. Если бы я не услышала его фырканья, то сидела бы себе до сих пор, жевала табак да прилаживала на кол овчину. Видно, твой небесный конь не поник печально вниз, а весело развевается Судьба твоя будет удачная.
Арбу легонько подбрасывало на кочках, в небе заливались неутомимые жаворонки. «Ленивый хула несколько раз недовольно подбрасывал задом, возмущаясь тем, что бабка Дыма больно тыкала его острой палкой, но все же старался изо всех сил: он, видно, тоже понимал, что возникла очень уж спешная нужда. Субади лежала на шэрдэге и сквозь полудремоту слушала голос старухи.