Помню, как мы познакомились. Тёплым летним утром я пришёл на работу – опаздывая, как всегда, – и курящая на крыльце Тоня, зависшая на какой-то межпространственной точке, не отрываясь от созерцания Ничего, произнесла: «У тебя там новая пациентка. Очень интересный случай. Удачи». Такой комментарий, вообще-то, призван был меня напугать, но хорошее настроение (по городу как раз летал горячо любимый мною тополиный пух, снежно-красивый и тёплый-тёплый) не исчезло.
Пациенты у меня сменялись часто, но интересный случай попадался один на двадцать больных, а то и реже, хотя над входом в наше отделение и висела гордая золочёная табличка: «Изучение и лечение уникальных случаев». Ошибок было много, и часто в «уникальные» другие врачи записывали то, с чем им не хотелось возиться, – но людей мы лечили, всяко выходило быстрее, чем в обычном стационаре. И качественнее, чего таить.
Может, мне интересные доставались так редко потому, что я особо не стремился именно к ним. А Тоня вот гналась, и в её утреннем приветствии можно было, пожалуй, услышать лёгкую зависть. Зато пожелание удачи можно было перевести так: «Это очень сложно и совсем непонятно. Не разберёшься – переводи ко мне». В первое время я от неё такое слышал постоянно, но не сдался ни разу, всех лечил сам. Так что она перешла в итоге к тонким намёкам.
У палаты дежурная медсестра доложила: «Доставили шесть часов назад, девочка, около четырнадцати лет. Исключительно низкая температура тела, ребёнок почти синий от холода. Полная потеря памяти». Пока ничего необычного. На общем фоне, конечно. Вошёл, достав из шкафчика с медицинскими принадлежностями градусник. На кровати сидела девушка – я дал бы ей больше четырнадцати, хоть она и была очень маленькой, хрупкой. Бледная-бледная, пепельного цвета волосы тоже, кажется, отдают синевой – словно покрылись инеем. На моё «ну, здравствуй» ответила только кивком и испуганным взглядом больших серых глаз.
– Не против, если я измерю тебе температуру? – неуверенное мотание головой в ответ. Подошёл и ужаснулся: какая холодная… Я таких людей ещё даже не встречал, наверное. Когда пришло время проверять градусник, не поверил своим глазам: двадцать шесть градусов. Двадцать шесть! Несколько раз пробовал перепроверить, но красная полосочка ртути не поднималась ни на деление выше. Послал медсестру за её книжкой (так иронично – как раз в синем переплёте), записал симптомы. Теперь следовало заполнить титульный лист. Но мы так ничего о ней и не знали.
– Как зовут? – спросил, стараясь не выглядеть слишком озабоченным, дети ведь часто боятся врачей. Девочка открыла и закрыла рот, не издав ни звука, посидела ещё минуту, тяжело дыша, и выдала невнятное – долго ещё гадали, что же это за имя такое:
– Канкри… е.
Помню, как постепенно к нам привыкала. А мы – к ней. Сначала только слушала, слушала, не отвечала ни на какие вопросы. Потом начала потихонечку говорить – со смешным, прежде нами нигде не слышанным акцентом. Потом болтала много, по вечерам ждала меня в свою палату – рассказать историю перед сном. Меня немного пугало, что в свои сказки она свято верила, утверждала, будто все это с ней было. А на обычные вопросы о школе, родителях и даже стране – растерянно пожимала плечами. Впрочем, сильно я об этом не беспокоился, списывая всё на богатое детское воображение.
Мы так ничего о ней и не нашли. Писали заявки, распространяли в интернете, пробились на радио и ТВ. Проверяли все «разыскивается» и «пропал человек» – её не искали. Если бы я мог, послал бы даже космический сигнал, ведь она рассказывала о мире, который никак не мог найтись на Земле. И люди там все были не теплее её, такие же синие, и поверхность – скользкая, и дома серебрились в лучах небесных светил, которые не назывались «солнцем», «луной» или «звёздами».
Постепенно я привязался к ней, как к родной. Всё чаще задвигал какие-то свои дела, чтобы подольше посидеть на работе, послушать ее. А лечение стояло на месте, ничего не менялось. Я готов был даже утверждать, что она здорова, но градусники упорно показывали «двадцать шесть», а девочка упорно оставалась бледной до синевы. Безуспешные исследования затянулись на полгода, потом на год. Руководство призывало «уже отправить её куда-нибудь», поскольку отчаялось найти лечение. Отправить её куда-либо мы не могли.
У этого ребёнка не было никого, кроме меня, других врачей и медсестёр. Я подумывал её удочерить, но по нашим же записям ей было «около пятнадцати», а мне – только двадцать три. Закон же гласил, что разница между усыновляемым и холостым усыновителем должна быть больше шестнадцати лет.
Когда мы восстанавливали ей документы и нужно было указать возраст, я уговорил врачей признать девушку совершеннолетней – мне ведь с самого начала показалось, что она гораздо старше условных «четырнадцати». Тогда просто предложил ей жить у меня – согласилась. Поспешно сделал небольшой ремонт-перестановку: поставил перегородку посреди комнаты, шкаф приобрёл побольше, продал свой громадный, на всё помещение, диван и заменил его на два маленьких. Так ещё больше привязал и ещё больше привязался.
Помню, как искали ей работу. Боялся, что её никуда не возьмут: в начале нашего знакомства девушку пришлось заново учить писать и читать, она не помнила ни одной буквы. И хотя к тому моменту грамотность её была уже весьма высокой, откуда я мог знать, умеет ли она хоть что-нибудь, необходимое для нормальной жизни? Пока я нервничал и искал что-то попроще, она определилась сама. Уговорила какого-то старика-ювелира взять её в подмастерья, сразу же проявив настоящий талант. Камни она любила, но не видела в них большой цены: говорила, что они похожи на простой щебень оттуда, где она родилась.
Я, признаться, тихонько смеялся над всеми этими рассказами, но ей не говорил ничего, не желая обидеть. И пусть истории были красивыми, я продолжал считать, что у неё однажды просто отшибло память – и та не вернулась, даже по частям, хоть и должна была.
Новых знакомых я ревновал и почти боялся: они могли быть опасными для девушки, разбиравшейся в людях хуже, чем в сортах кварца. Но ей отчаянно везло на людей честных, добрых, творческих. «Наверное, просто нам близко то, чем мы сами живём». Однажды она даже повстречала астронома, серьёзного вроде учёного, но, видно, отчаянного мечтателя. Он слушал её истории почти влюблённо, а потом пришёл ко мне, пока она работала, и стал допрашивать, откуда взялась, что известно о раннем детстве и кто дал ей такое имя. Не узнав ничего, ушёл, исчез надолго. Мы снова услышали о нём только через несколько лет. По телевизору.
Помню, как она поражала всех страстью к хорошим делам. Делала их, не гордясь ни капли, тихо, молча и бесконечно много. И подбивала на то же самое окружающих. Несколько раз, отправляясь в очередной приют или на благотворительное мероприятие с ней, я видел, как бледная до синевы кожа сверкает. Обман зрения, конечно, но мне тогда казалось, что это она светится от добрых дел.
Она была удивительной: где ещё повстречаешь второго такого человека? Отчаянно боролась со страхами: ещё когда жила в больнице, требовала выключать ей свет и закрывать шторами уличные фонари, хотя признавалась, что страшно боится темноты. Потом училась как можно больше времени проводить с собаками, пока не смогла полюбить их всей душой. И, конечно, не упускала ни единой возможности прокатиться на лодке, особенно если погода была чуть беспокойной. Хотя воды особенно боялась.
Бесконечно много находила в себе любви: любила животных, тащила их к нам и старалась скорее найти им новые дома (нельзя же поселить всех здесь); любила детей, ездила на всякие утренники, позволяла малышам что угодно делать с собой: рисовать на себе, причёсывать и стричь пепельно-инеевые волосы, кормить итогами своих первых кулинарных опытов; любила стариков, проводила с ними много времени, часто цитировала какого-то малоизвестного автора: «Как мне представляется, на седьмой день Бог вместо того, чтобы отдыхать, занялся созданием бабушек и дедушек. А когда создал, то понял, что это его самое гениальное изобретение, и решил устроить себе выходной, чтобы насладиться их компанией»; – любила всё живое, и всё живое чувствовало это и отвечало на её любовь.
Упорно во всё верила, отвергая возможность отвергать. Была наивной, но в исключительно хорошем смысле, ни капельки не дурочкой. Может, именно поэтому никто ни разу не упрекнул её во лжи, когда она рассказывала про алмазную землю и воду с кристаллической крошкой, воду, которую обязательно надо жевать, ледяную и немного сладкую. А может, людям просто необходимо было верить в такое: должны же наши сознания находить какую-то отдушину, какую-то волшебную и правдивую сказку, иначе как не сойти с ума?
Помню, как однажды пришла ко мне в слезах, с размазанной тушью, села на ковёр и уткнулась головой в колени. Долго сидела, тихо-тихо всхлипывая, долго собиралась с мыслями и заикалась в начале разговора. Наконец спросила:
– А что, если всё это неправда, а? – и обвела ладошкой нашу комнату, со временем обросшую всякими мелочами в космически-звёздных тонах. – Что, если я всем вру, и нет никакого Дома, и я тоже родилась тут, и у меня есть родители, и… – дальше она не договорила, разрыдавшись. Я впервые видел её в таком смятении, но не мог начать убеждать в том, что она говорит глупости. Ведь я и сам верил в её волшебные рассказы не больше, чем нужно, чтобы не счесть её сумасшедшей.
Пока я искал слова, она успела собраться с мыслями, успокоиться и уйти. Но с тех пор ни я, ни другие её знакомые больше не слышали историй о чудесных местах, откуда она якобы родом. Я чувствовал вину, думал, что сломал её тем, что не нашёл верных слов. Пробовал начать придумывать такие истории сам, рассказывать их ей. Она бледнела ещё сильнее и уходила.
Долго искал что-либо, что вернуло бы её в обычное лёгкое, радостное состояние. А потом просто увидел на телеэкране старого знакомого, дотошного любопытного астронома, выступавшего в какой-то научной передаче. Лицо осунулось, похудело, но при этом сам он выглядел на удивление счастливым.
– Новые ракеты смогут преодолеть это расстояние всего за четыре года… Скоро на землю вернётся первая космическая экспедиция с планеты 55 Cancri E…
На следующий день об этом говорили все. Словно раньше такой планеты не было. Удивлялись, как созвучно с её названием имя моей подруги. Каждый спешил рассказать эту новость: надо же, люди осваивают ещё одно космическое тело, такое достижение! Алмазная планета! Кто-то, как старик, у которого когда-то училась, а теперь работала Канкрие, волновался за возможный обвал бриллиантового рынка – планета-то, говорят, чистый алмаз!
Впрочем, общий ажиотаж быстро спал. Люди вернулись к своим обычным делам и проблемам. Мы тоже жили, как все, но иногда я снова видел её сверкающей. Она много писала в какие-то тетради и печатала, я пару раз успел выхватить строчки из стремительно закрываемых при моём появлении записей – это были её истории, больше не рассказываемые вслух.
А однажды утром к нам в дверь позвонили. Открыв, я увидел астронома, который когда-то, едва глотая слюну, слушал её истории, а потом почти так же вдохновенно сам повествовал о космических путешествиях на алмазную планету. За его спиной стояло несколько людей в тёмно-синей форме. Ещё один комплект такой формы и небольшую коробку размером как для стандартных круглых аквариумов он держал в руках.
– Мне нужно с ней срочно поговорить! – словно периодически заходил к нам на чай, а не пропал на полтора года совершенно внезапно. Не дожидаясь каких-либо комментариев, гость оттолкнул меня и вошёл.
Помню всё это, ведь это, по сути, вся моя «сознательная жизнь». Разве бывает так, что она не живёт со мной, что она вообще не живёт, что её нет? А её, тем не менее, скоро не будет. Я стою в крошечном здании с прозрачными стенами и потолком. Смотрю, как вдалеке – нет, как отчаянно близко – мельтешат десятки крошечных людей вокруг одной огромной ракеты. Собираются в долгий полёт. Вернутся ли – неизвестно, а даже если вернутся, сколько же лет пройдёт? Десять? Пятнадцать? Всё поменяется, и все поменяются. Наверняка большую часть экипажа не дождутся жёны – уйдут к другим или забудут, дети – вырастут, родители – просто не доживут до встречи.
А я её дождусь. Если она, конечно, не решит там остаться. Там, дома, на 55 Cancri E.
Оказывается, это никогда и не было именем.
Автор: Арина Крючкова