Ну и денек выдался! Ребенку давно пора быть в кровати, а его нет! Обегала весь овраг, звала - не дозвалась. Мать уже дважды пила сердечное. Судили-рядили-гадали, что же могло случиться, я обзвонила всех, кто мог где-нибудь видеть мальчишку. Да вдобавок Линард не едет и не едет, именно тогда, когда его совет или хотя бы присутствие, слова утешения особенно нужны.
И вот они оба стоят, будто ничего особенного не случилось, слегка смущенные, наверное, нашими суровыми физиономиями. Линард буднично бросает «добрый вечер» и идет поздороваться с двоюродной сестрой Арией. Дидзис, все старавшийся держаться за отцовской спиной, считая это место самым надежным, таким образом оказывается у всех на виду и совершенно незащищенным. Мне бы ругаться, а то и взяться за хворостину, или хотя бы выждать, пока сам решит, чем оправдаться, как поступить: просить прощения или поплакать. Но я не выдерживаю, бросаюсь к нему, сажаю на колени, целую и прижимаю к груди. Детское тельце, вначале недоверчиво-напряженное, становится податливее, пока в конце концов мой наплыв чувств не становится ему в тягость и мальчик высвобождается из моих объятий. Ах, ты репьишко. И ни малейшего чувства вины, и даже не пытается оправдываться. Вылитый Линард. А я к нему подлащиваюсь, хотя ни в чем не виновата. Как к Линарду. Спускаю мальчишку с коленей и сердито спрашиваю:
— Где ты был так долго?
— Искал сестру, - отвечает Дидзис, и такое впечатление, что он горд и собою доволен.
Мать вскрикивает.
— Где ты ее искал? Как? - допытываюсь я.
Дидзис рассказывает, что большие мальчишки, когда уходили из оврага, взяли его с собой и обещали показать, где живет сестра. Они привели его к двери в большом-большом доме, но дверь была закрыта, Андрис много раз нажимал на черную кнопочку - внутри звенел звонок, но никто не подходил, чтобы впустить их. Андрис сказал, что, значит, никого нет дома и надо подождать. Большие мальчишки пошли играть в футик. Дидзис стоял с краю и подавал мяч. Когда надоело, он ушмыгнул посмотреть, может у сестры кто пришел. Но не смог найти ни тот дом, ни ту дверь, в которую он с мальчишками недавно входил. И черную кнопочку он не мог достать. А во дворе он подружился с Кристом и Гунтисом, они водили его домой и показывали золотых рыбок. Такие блестящие-блестящие, но ловить их нельзя. Потом пришел папа Криста, он был под мухой, и Крист сказал, чтобы Дидзис уматывал. Тогда он пошел домой, но было страшно, что мама заругается. Услышал, что в овраге стучат, и побежал посмотреть будку. А когда мальчишки уходили, ему тоже ничего не осталось, как идти домой.
Это ж надо ... нет, это ж надо, а! Он боялся, что его будут ругать! Будто оттого, что его где-то носит, ругать будут меньше! И таки прав оказался, чертенок, - ждала, ждала, вся изнервничалась и в конце концов была счастлива уж тем, что нашелся. Но страшнее всего то, что, не отыскав сестру сегодня, он опять пойдет ее искать, и мне никогда не будет покоя: как только он исчезнет из виду, я буду думать, что он блуждает по центру, куда до сих пор я, Линард или мать водили его только за руку. Там полно машин и тракторов, ходят автобусы ... И вообще, что за мода - шляться бог знает где! Еще возьмет за привычку, плакало тогда наше хорошее воспитание.
— Не горюй, я тебя как-нибудь отвезу к ним ... к сестре, - говорит Линард.
Дидзис кивает головой.
— Никогда! - вскрикивает мать и хватается за сердце.
— Что с тобой?
Бросаюсь к ней, та, обмякнув, так и валится мне на руки, хорошо, что Ария подоспела, иначе я бы не удержала. Уводим мать в ее комнату, укладываем в постель. Дрожащими руками разыскиваю лекарство, даю ей. Со страхом вглядываюсь в бледное лицо. Веки опущены, глаза впалые, все лицо в сплошных морщинах. Господи, какая она уже старая. И когда успела? А я... а я так плохо обращаюсь с ней. Что бы она ни сказала, сразу как еж, колючки кверху.
— Пошлю Линарда за сестрой Анитой, - говорю я.
— От него... мне ничего не надо, - бормочет мать, едва шевеля бледными губами. — Лучше умру. Наконец-то будет покой... Ой, как колет!
Выхожу на кухню.
— Поеду, привезу Саулите, — говорит Линард.
— Ты что, действительно хочешь убить мать? Сестра Анита и никто другой! Скорее!
— Почему твоя мать так ненавидит Саулцерите? - спрашивает Ария, когда Линард уезжает.
— Почему ты думаешь, что ненавидит? - отвечаю я вопросом на вопрос. Не стану же ей объяснять, что мать ненавидит Линарда и даже ее, только из-за Линарда.
Несколько дней матери придется пролежать в постели (гипертонический криз!). У меня рука к шее подвешена. Почти все по хозяйству делает Линард, только корову подоить прибегает соседка. Как бы ни было ей трудно, а мне неудобно, другого выхода нет, раз уж у нас не семья, а сплошной дом инвалидов. В пятницу надо ехать в Рубезе, мне снимут гипс, тогда более- менее стану человеком.
Всю неделю ни единым словом не упоминаю о Дайгином выпуске. Если бы я пыталась убедить Линарда, что он не должен туда ходить, он бы с еще большим упорством настоял на своем. Конечно, если рассудить по-человечески, отец должен быть при таком событии, хоть мне это и не по душе. Пусть идет, только ... Но об этом я скажу ему в последнюю минуту.
В субботу утром Линард уезжает в мастерские и возвращается с букетом цветов, значит, на обратном пути побывал в садоводстве. Просит, чтобы поставила их в вазу. И вот нашу комнату (лишь до вечера!) украшают семь пышных алых гвоздик. Купил бы хоть одну лишнюю, чтобы потом вазе не стоять пустой. Даже не припомню, когда Линард покупал мне цветы - пожалуй, букет невесты был первым и последним. В день рождения сорвет в саду какой-нибудь мною же выращенный цветочек, а в именины - и об этом не мечтай! В декабре, правда, цветов нет, во всяком случае в колхозном садоводстве, а надеяться, чтобы он отправился в Рубезе... Да и не сказано, чтобы там были. Но на этот раз! Почему ты не подумал обо мне, Линард!
Значит, он пойдет. Впрочем, как мне могло прийти в голову сомневаться в этом?
Кладу на виду сорочку - белую в мелкую крапинку - и новый узкий галстук.
— Какой костюм надеть? - спрашивает Линард.
— Светлый. Событие, конечно, торжественное, но летом, средь бела дня, черный костюм как-то …
Господи, если бы он и в другом послушался меня, как в этих мелочах!
Вот уже повязывает галстук, пора, не то опоздает.
— ...Только прошу, не садись с нею рядом, — говорю я, с величайшей нежностью, на какую способна.
— А как же иначе!
— Не сядешь?!
— Непременно сяду. Что же тогда? Каждый в своем углу?
— Хотя бы. Вы же не муж и жена.
— Но мать и отец. Почему Дайга должна ...
— А почему я должна? Почему я должна терпеть, что у всех на виду вы сидите, как законные супруги?
— Что в этом плохого?
— Ты действительно не понимаешь? Или притворяешься?
— С мещанскими «шу-шу-шу» не собираюсь считаться.
— По-твоему и я мещанка?
— Раз это имеет для тебя такое значение...
— Для меня имеет значение честь нашей семьи!
— О! Какие громкие слова! - Линард презрительно усмехается.
Ужас, все кругом об этом говорят, а он ходит в святом неведении!
— Хорошо, пусть я мещанка, дура ревнивая, но я прошу тебя: не садись с нею рядом! .. Ну допустим, это мой каприз - неужели ты не можешь его выполнить?
— Будь умницей, хорошая моя! Это в последний раз. Больше здесь, в поселке, такой ситуации не возникнет. Дайга уедет или в училище прикладного искусства или в Рубезе, в среднюю школу...
— Нет, Линард, нет! Именно в этот раз послушай меня. Ты не смеешь!
— Сам разберусь, что я смею и что нет.
Сам, сам! Разумеется, сам! Ах, ну зачем я забылась, стала категоричной, теперь попробуй договорись с ним!
— Дай какую-нибудь бумагу - завернуть цветы! - распоряжается Линард.
Дрожащими руками ищу на полке подходящий кусок бумаги: этот велик, этот мал, пергамент надо поберечь, этот какой-то мятый, наверное мать положила, я бы такой не хранила.
— Ну, даешь или нет? У меня уже нет времени!
В голосе Линарда чувствую раздражение.
— Надо было вовремя собираться, — рублю я в ответ.
— Нечего задерживать меня своими разговорами!
— Линард, я уже не прошу! Я требую: ты не сядешь с нею рядом! Она ... недостойна этого.
— Уж я как-нибудь сам знаю.
— Нет, ты не знаешь!
— Знаю!
— Ты знаешь?!
— Да, что, в конце концов, я должен знать?
— У нее будет ребенок! Она в положении!
Линард смущается, краснеет, будто только что открыл, что ловкий карманник вытащил у него деньги и документы.
— Какие глупости... — бормочет он, — какая нелепость... И ты поверила?!
— Кто докажет обратное?
— Балва ...
— Я понимаю! Но люди говорят! И поэтому: прошу!
— Нет! Это неправда! Этого не может быть.
— Ну трудно тебе, что ли, — не садись.
— Да уймись ты! Неужели не нашла ничего умнее, как помои переливать.
— Ну конечно, так было все эти годы: ей надо помогать, ее надо оберегать, а я... я должна все сносить, да еще ... я же и виновата.
— Не устраивай истерики. Я пошел.
— Иди! Но если ты ... если у всех на виду вы будете рядом, назад не приходи!
— Балва!
— Не приходи! Не хочу! Ненавижу! Купайся один в своем благородстве!
Ха! Действительно - помои. Дырявым корытом помои переливаю! Ах, я последняя дура! Его ненавижу!
Меня сотрясают рыдания, падаю на диван. Если бы можно было исчезнуть в нем, всосаться в него подобно пролитой жидкости, пылинкой затеряться среди пружин и посекшейся морской травы. Линард уходит. Подошел бы, успокоил, приласкал, пообещал. А он, видите ли, не выносит истерик! Ему дома нужен покой, тишина и неизменно приветливое лицо жены. Я же не робот какой-нибудь! Сам виноват, да еще гордость выказывает! И это мне за мое терпение, за мою любовь ... Вот умру, да, умру, тогда он узнает, вот тогда он ... узнает!