Неземной
Он стоял на тротуаре у перекрёстка и, на первый взгляд, очень мешал прохожим. Но это только на первый взгляд. Присмотревшись, я заметил, что люди подходили к нему и отходили спокойно и даже — с улыбкой на губах.
Худенький, невысокий паренёк, в стареньких серых брючках, выцветшей голубой рубашке, синей курточке; и с огромными серыми, будто светящимися изнутри каким-то неземным светом глазами. Он выглядел настолько нездешним, что не заметить его было невозможно.
Я подошёл ближе и остановился, наблюдая.
— Дайте мне, пожалуйста, двадцать копеек, если вам не сложно, — услышал я его обращение к очередному прохожему.
Голос был удивительно чистым, музыкальным и каким-то тоже светящимся, что ли… Прохожий остановился, посмотрел ему в глаза, улыбнулся и, достав из кармана какую-то монету, протянул её: «Держи». После чего пошёл своей дорогой, продолжая чему-то улыбаться.
Паренёк повернулся ко мне. Наши глаза встретились. Не знаю, как описать свои ощущения — как будто я смотрюсь в чистейший горный ручей, или, может быть, — хрусталь. Нет, всё-таки — ручей, — слишком много жизни было в этих глазах. И лёгкая неземная улыбка… Если бы я был художником и захотел нарисовать счастье, наверное, я бы попытался изобразить эту улыбку.
— Дайте мне, пожалуйста, двадцать копеек, если вам не сложно, — повторил паренёк, обращаясь уже ко мне. Я подошёл к нему, достал, не глядя, монету и отдал.
— Спасибо большое! — сказал он мне и улыбнулся.
Да, да! Я только сейчас понял, что раньше он и не улыбался вовсе, а просто смотрел, — это я почему-то принял его приветливость за улыбку. То, что я увидел теперь, описать невозможно. Ни эту улыбку, ни чувства, охватившие меня. Нет таких слов в нашем современном языке и таких понятий в нашей, насквозь прагматичной, жизни. Мне было ясно только одно: ради этой улыбки стоит жить…
— Зачем ты это делаешь? — спросил я.
— Что? — не понял он.
— Зачем просишь милостыню? Мне кажется, ты способен на большее, — пояснил я.
— Вы не поняли, я не прошу милостыню. Я работаю, — произнёс он тихо.
И, видя моё недоумение, стал объяснять скороговоркой:
— Как вам сказать… каждый ведь должен делать то, что лучше всего умеет…
— А ты лучше всего умеешь просить? — снова не понял я.
— Да нет же, — я умею улыбаться…
Мне показалось, что я стал что-то понимать.
— А почему двадцать копеек?
— А вы знаете, сколько стоит улыбка? — вопросом же ответил он.
— Да, знаю! — хотелось закричать мне. — Она дороже всего, что есть в этом мире!.. — и тут я понял всё…
— Да, — только и сумел сказать я, — ты прав…
…Отойдя метров на двадцать, я не выдержал и обернулся. К пареньку подходила плачущая девушка. Вот она остановилась, услышав его голос, протянула монету, улыбнулась, вытерла платочком глаза, развернула плечи, выпрямила голову и… светло улыбаясь, пошла дальше лёгкой танцующей походкой.
А паренёк уже беседовал со следующим прохожим. Улыбался. Работал… Один на перекрёстке. Один на земном шаре. Нездешний. Неземной…
Сборщик
Октябрь в этом году выдался хмурым. Более хмурым, чем в последние пять лет. Тяжёлые мутные облака, надолго оккупировавшие небо, опустились к самой земле, едва не царапая щупальцами макушки таких же серых прохожих. Дома сами собой перекрасились в цвет облаков, внося свою долю в общее уныние. Неудивительно, что в такие дни чаще случаются сердечные приступы и психические расстройства.
Дождь на время прекратился. Я шёл по улице, вдыхая сырой воздух и обходя многочисленные лужи. Вызовов пока не было, и можно было просто гулять, не думая ни о чём. Мимо пробегали съёжившиеся люди, кутаясь в непромокаемые плащи и куртки тёмных тонов, спеша добраться домой до наступающих сумерек. Я смотрел на них с невольной нежностью, не так давно поселившейся в моём сердце, рядом с пустотой. Мои подопечные.
Кто знает, кому из них я понадоблюсь через минуту? Или через час, день, год… Сердце замерло и гулко ухнуло куда-то вниз. Вызов. Очертания улицы стали меркнуть, растворяясь в воздухе. Нет, это растворялся я сам, переносясь пока не понятно куда…
…Обычная стандартная кухонька, рассчитанная на четверых и вмещающая почему-то только двоих. Светлая мебель, светлые обои на стенах. Женщина со светлыми волосами и в светлом халате сидит за столом и, не моргая, смотрит в одну точку на стене остановившимся взглядом. В больших карих глазах нет ни слезинки. Это плохо. Зачем же сидеть и накапливать боль? Выплеснуть бы. Слёзы не смывают горе, но прокладывают путь покою…
Я сажусь напротив и беру её за руку. Медленно поглаживаю холодные напряжённые пальцы.
— Он ушёл? — мне не нужно думать о словах, они приходят сами.
Её ресницы дрогнули. Расширенными зрачками она уставилась куда-то вдаль, сквозь меня, сквозь стену.
— Тебе страшно остаться одной. Тебе кажется, что это — всё, конец. Что ничего хорошего в жизни больше не будет, — я не спрашивал, я всего лишь озвучивал её мысли. И, как всегда, угадал. Это было жестоко, но необходимо. С судорожным всхлипом она прижала руки к лицу и разрыдалась. Потом отняла руки и, умоляюще глядя мне в глаза, начала быстро и сбивчиво говорить сквозь слёзы. Обо всём: как они встретились, как полюбили друг друга, как жили и о чём мечтали. О том, что она никак не может поверить, что он просто ушёл к другой, потому что та — моложе и с длинными ногами. И что теперь делать? Кому она нужна в её-то годы?
Я слушал, сочувственно глядя в её опустошённые горем глаза, и пустоту в моём сердце заполняла боль — её боль, ставшая моей.
Что поделать — такова моя работа. Я — сборщик боли. Когда горе переполняет человека и начинает переливаться через край, когда жизнь теряет свою привлекательность, когда смерть начинает казаться заманчивой, — тогда прихожу я. И люди отдают мне свою боль, которая скапливается в пустоте моего сердца… У меня сильное сердце. Оно убивает боль. А та убивает меня. В свои тридцать лет я выгляжу стариком, полностью седым, со впалыми щеками и бледной кожей. Я работаю сборщиком давно. Я не знаю, кто и как меня нанял; всё произошло само собой. Просто однажды, не помню уже, сколько лет назад, я оказался вдруг в чужой квартире и долго слушал девочку, у которой умерла мама и которая не могла сама справиться со своей болью. С тех пор и работаю…
На моей банковской карточке постоянно находится одна и та же сумма, независимо от того, сколько денег я снимаю. Я не знаю, откуда берутся эти деньги. Я не думаю об этом… И не знаю, почему люди встречают меня, как должное, а после моего ухода полностью забывают о встрече… Просто им становится легче жить…
…Женщина продолжала говорить, а сердце снова замерло и ухнуло. Новый вызов. Что же делать? Я внимательно посмотрел женщине в глаза и прислушался к своим ощущениям. Всё правильно: мысли о смерти больше не было. Я погладил её по волосам и позволил вызову перенести меня в новое место.
Заминка оказалась небольшой, но я опоздал… Бросившись к открытому окну, я лишь успел увидеть летящий вниз силуэт. Я не Бэтмен, я всего лишь сборщик и не умею летать! Я умею слушать и снимать боль!.. Глухой удар… эту боль я уже не сниму… никогда.
Знаете, что чувствует хирург после неудавшейся операции? Я знаю. Очень хорошо знаю…
…Я не заметил, как оказался в своей квартире, на своём любимом стареньком диване. Сердце болело. Оно неплохо справляется с собранной болью, но такие опоздания разрывают его на части. Я тупо смотрел перед собой, чувствуя, что моей работе приходит конец. Сколько можно?
— Ты не виноват, — сказала она, — невозможно помочь всем, не всё зависит от тебя.
Утробный стон сквозь стиснутые зубы. Мой стон… Глаза заволокли слёзы. Я никогда не плачу, я не умею это делать… и все-таки плачу…
Внезапно меня подбросило на диване. Я обернулся на голос. Она сидела рядом, в кресле. Большие ласково-печальные глаза, окутанные морщинками понимания, нежные руки, гладящие мои пальцы. Сборщик боли?! Её ресницы взметнулись:
— Ты меня видишь? Ты понимаешь, что происходит?
— Понимаю, — ответил я, — не нужно ничего говорить, помолчи, пожалуйста…
Мы сидели рядом и молча смотрели друг другу в глаза. Слова были не нужны. Мы оба прекрасно понимали друг друга без них. …Мы живём вместе. Когда кого-то из нас зовёт ваша боль, мы
мчимся на вызов. Вы не помните о встречах с нами, да и не нужно помнить. Но как же нам хочется, чтобы вызовов было как можно меньше! Я не знаю, что для этого нужно. Может быть, вам стоит поступать так же, как делаем мы? По вечерам, если никого из нас не зовут, мы садимся на диванчик; она кладёт голову мне на колени, а я перебираю пальцами её до срока поседевшие волосы. Мы помогаем друг другу освободиться от боли. И знаете, снимать боль близкого человека — это очень трудно, но, бог мой, как приятно…
Проклятие
— Бытие определяет сознание. А битие определяет сознательность. Понял, дурик? — радостно проговорил Тёма, красиво сложив руки на руле.
— Издеваешься, да? У меня беда, а ты хохочешь, как ненормальный! — Эдик готов был расплакаться. Его вытянутая физиономия была сегодня, пожалуй, рекордно унылой. — Это ж проклятие какое-то! Всю жизнь терпеть? Сил моих нет больше.
— Терпи, терпи, старик. Я же говорю: жизнь тебя специально бьёт, чтоб сознательнее был.
— Сознательнее?! — взвизгнул Эдик. — И как это мои разорванные штаны на сознательность повлияют?
— О господи! — Тёма бросил беглый взгляд на разорванную от бедра вниз штанину друга, включил зажигание и резко бросил машину в плавный поток транспорта.
С той минуты, как Эдик позвонил ему и, едва не рыдая, попросил отвезти домой — поскольку ехать на автобусе с разорванными брюками ну никак нельзя — прошло не более получаса. Можно было бы и быстрее добраться, если б не надо было с работы отпрашиваться. Впрочем, полчаса назад Эдик наверняка бы и в самом деле разрыдался. А так поостыл, успокоился немного. Тоже неплохо.
— Ну, сколько тебе объяснять? Жизнь не наказывает тебя, а предупреждает. Только это всё как-то мимо твоего сознания проходит. Не доходит до тебя ничего. Как и мои шутки, между прочим, — Тёма обреченно вздохнул, стирая улыбку с лица. Эдик обиженно засопел.
— Всё до меня доходит, — пробурчал он тихо. — Ты мне только объясни, почему все неприятности сыплются исключительно на мою голову?
— И что ты называешь неприятностями?
— Всё это. Вот — штаны порвал. Никого не трогал, между прочим, тихо-мирно шёл себе на работу. Этот штырь в стене не сегодня ведь появился. Почему именно я за него зацепился?
— А что дальше было?
— В каком смысле?
— Ну, что было после того, как ты за штырь зацепился?
— Так штаны порвал!
— Это я понял, — терпеливо произнёс Тёма. — Что ещё было?
— Ничего.
— Не верю. Зная тебя, могу смело утверждать: что-то случилось ещё.
— Впрочем… — Эдик ненадолго задумался, — …ты прав. Грохот был. Чуть позже. Знаешь, такое ощущение, что впереди что-то тяжёлое на асфальт упало. Просто мне как-то не до того было.
— Кирпич, наверняка.
— Какой кирпич?
— Неважно, какой. Важно, что упал.
— Да говори ты яснее! При чём здесь кирпич?! — Эдик снова начал заводиться.
— Наверняка впереди тебя упал кирпич. С крыши свалился или ещё откуда.
— С чего ты взял?
— Хорошо, — Тёма снова вздохнул и повернулся к другу. Сам не сознавая того, он почти перестал контролировать ситуацию на дороге. Да и к чему, если Эдик рядом? — Давай ещё раз. Помнишь, когда мы на Игорёхиной даче в последний раз были, и ты там отравился? Пришлось всем кагалом тебя в больницу везти. Помнишь?
— Ещё бы! Если бы не вы, я бы, наверное, и помер в той комнате. Спасибо вам, спасли.
— Если б не мы?! О Господи! Это ты всех спас. Ты помнишь, что после этого с дачей случилось?
— Помню.
— Вот именно, газ там взорвался! Если б мы тебя в больницу не повезли, все там остались бы.
— Так может, он потому взорвался, что присмотреть некому было?
— Ладно… А когда пиво пили в открытом кафе у перекрёстка, и ты умудрился стакан разбить и порезаться, помнишь?
— Конечно, помню. Больно же было очень, кровь ручьём хлестала.
— Да уж. Так вот, мы тебя тогда в травму повели, а через минуту прямо на тот стол, за которым мы сидели, машина с пьяным водителем вылетела. Представляешь, что было бы, останься мы там? И ведь так всегда. С тобой что-то случается, а потом выясняется, что это — предупреждение. Самое страшное случается после. Тогда, когда нас уже нет на обречённом месте. В деревне на танцах ты ногу подвернул — там после нашего ухода драка с поножовщиной случилась; в кафешке торгового центра ты кипятком ошпарился — там крыша рухнула; на рынке поскользнулся и в лужу упал — там прилавок развалился, товаром народ засыпало. Только нас в это время там уже не было…
— Ой, Тёма, мне так неудобно перед вами, вы так со мной возитесь всегда…
— Заткнись и слушай меня! Я тебе о чём толкую?.. Да что там говорить! Помнишь, я Веру соблазнить хотел, а ты ныть начал, что утюг дома не выключил?..
— Так ведь и впрямь не выключил, стол уже обуглился ведь…
— Да, только пока мы проверять скопом ходили, жена моя нагрянула. Ты, можно сказать, семью мою спас, — Тёма перевёл дух, помолчал немного, продолжил: — Я ведь тебе сколько раз объяснял! И всё бесполезно! Ничего понимать не хочешь. Не знаю, как это у тебя получается, но жизнь хранит тебя от ещё больших бед. Вот и сегодня — если бы не этот штырь, наверняка бы тебе кирпич на голову свалился… если, конечно… Ох! Надо бы мне на работу позвонить: как там?
Эдик задумался, сопя и по-детски выпятив губы, потом тихо, с обидой в голосе жалобно произнёс:
— Но ведь штаны-то я порвал…
Аудиоверсия сказки Якова Гольдина.
Иллюстрация: Анна Черкасова.
Текст читает: Роман Кулешов.
Трек доступен в формате МР3.
Также текст можно прочитать на стр. 138-147 сборника "Заповедник Сказок-2013".
Сообщество "Заповедник Сказок" – творчество нескучных.
Если вам понравилось творчество, то, как говорится, подписывайтесь на канал, ставьте лайки и делитесь с друзьями. :)
Ваше внимание очень важно для меня. Если есть вопросы, пожелания, советы - добро пожаловать в комментарии, ни один из них не останется не замеченным.
До новых встреч с Фонотекой Заповедника Сказок!
Также обратите внимание на то, чем горжусь:
Аудиосказка "Мороженое"
Аудиосказка "Объект "БАБАЯГА" или Укрощение строптивых"
Сказка "Доисторическое интервью"