- …А еще вы могли бы встретиться в Хельсинки с потомком последнего российского коменданта Свеаборгской крепости* полковника Константина Кованько, но я не уверен, что до вашего отъезда сумею найти координаты Владимира Александровича, - с сожалением сказал поэт и бывший политзаключенный Николай Браун. Отправляясь в трехдневный вояж на пароме «Принцесса Анастасия» по маршруту: Петербург – Таллинн – Стокгольм - Хельсинки, я обратился к Николаю Николаевичу с просьбой о контактах наших соотечественников, волею судеб, оказавшихся в этих европейских столицах.
За полчаса до отхода парома из Петербурга на «компе» проверяю почту. Письмо от Брауна - электронный адрес Кованько. Тут же, на палубе, пишу письмо Владимиру Александровичу. Дескать, понимаю, что я – как снег на голову, но так получилось: «Не могли бы вы уделить мне немного времени?..» Честно говоря, надеждой на ответ я себя не тешил. И при проверке почты в Таллинне, конечно же, его не обнаружил.
Пройдя пограничный контроль в Хельсинки, выхожу в зал ожидания морского терминала, прямо у дверей останавливает девушка:
- Вы Владимир Желтов?
- Да. А вы собственно кто?
- Вы писали письмо Владимиру Кованько?
- Писал. А в чем дело?
- Похоже, вы наш ответ не получили.
Подходит высокий пожилой строгий, судя по выражению лица, мужчина. (Ну, думаю, все, доездился по заграницам, пообщался с эмигрантами и «изменниками Родины»!) Протягивает мощную руку:
- Я Лозинский-Кованько.
Девушка – Ольга – оказалась его помощницей. Втроем едем к Кованько домой. Машину ведет Владимир Александрович, которому без малого девяносто. (Дело было в сентябре 2017 года.) По дороге рассказывает:
- Многие спрашивают, почему у меня двойная фамилия? Мой дедушка, Александр Лозинский, умер не то в 1903-м, не то в 1904 году, и мой будущий папа в возрасте то ли пяти, то ли шести лет остался без отца. Его мама, моя бабушка, вышла замуж второй раз – за Кованько. Константин Евгеньевич любил пасынка как сына, тот отвечал взаимностью, и, достигнув совершеннолетия, папа попросил у Государя Императора Николая Второго разрешения на фамилию Лозинский-Кованько.
Двойная фамилия просто так не давалась. – Владимир Александрович выдержал паузу. - Возможно, я вас разочарую, но я не потомок Кованько. Личных воспоминаний о нем у меня быть не может – я родился в 1928-м году, 28 марта, через десять лет после того, как Константина Евгеньевича не стало.
«Представитель государства, которого нет»
- Владимир Александрович, не сомневаюсь – вы интересовались судьбой Константина Кованько.
- Константин Кованько родился 27 апреля 1873 года в Санкт-Петербурге. Окончил кадетское училище. Служил в Гельсингфорсе.** В октябре 1917 года Временным правительством России Константин Евгеньевич был назначен командующим крепостью Свеаборг. Выдающийся артиллерист, гуманный и умный человек, он очень скоро стал центральной фигурой среди русского населения финской столицы. В декабре - после октябрьского вооруженного переворота в Петрограде - Финляндия получила независимость. Революционный хаос охватил и Гельсингфорс. Кованько взял на себя заботу о русских, невольно оказавшихся вне России. Организовал Канцелярию. В Канцелярию посыпались прошения о пенсиях, пособиях. Кованько распорядился всем русским учреждениям в Хельсинки сдать все имевшиеся в наличии суммы в образованное при Канцелярии кассовое отделение. (Позже им будет создано и Эвакуационное управление.) Канцелярия Кованько работала с утра до ночи, удовлетворяя правомочные денежные запросы, выдавая необходимые документы.
В Финляндии началась гражданская война. Русские возлагали большие надежды на победу «белых финнов». Но Белое правительство, придя к власти, смотрело на русских как на нежелательный и опасный элемент. В апреле 18-го Сенат принял решение о регистрации и высылке всех русских из страны в трехдневный срок. Посадили на три парохода и отправили в Петербург.
- Таким образом, по крайней мере, офицеров послали на верную смерть…
- Как высланные устроились в Советской России, я не знаю. Кованько не раз обращался в Сенат, пытался найти понимание. Ситуация усложнялась. Нарком по военным делам советской России Подвойский назначил командующим всеми русскими войсками, находившимися в Финляндии, полковника Свечникова. Войска под командованием Свечникова приняли участие в боевых действиях на стороне «красных финнов». Естественно, что на русских в Сенате стали смотреть как на врагов. Положение несколько изменилось после того, как замнаркома по иностранным делам Чичерин в радиограмме послу в Берлине просил довести до сведения германского правительства, что полковник Кованько назначен уполномоченным представителем советской России в Финляндии. Так и стал себя называть Константин Евгеньевич. Но Сенат объявил, что не намерен признавать любое дипломатическое представительство Советской России, поскольку страны находятся в состоянии войны. В невероятно сложных условиях Кованько решал вопросы репатриации российских граждан. Популярность и уважение к нему росли. Финны говорили: «Конечно, Кованько не большевик и порядочный человек, но он представитель государства, которое мы не признаем». Государства, которого нет.
В мае того же 18-го года Кованько был посажен в тюрьму. Месяца через три его освободили, но он, имевший вид на жительство до 1 января 19-го года, получил предписание выехать из Финляндии в трехдневный срок. Вскоре Константин Евгеньевич заболел и 21 октября умер. В последний путь провожал его весь русский Гельсингфорс.
Кованько удалось устроить дело так, что, если русский человек имел финское подданство и работу, он мог остаться в Финляндии. Осталось около четырех тысяч человек. Осталась и вдова Кованько, Ольга Константиновна, урожденная Лещинская, моя бабушка. Из Свеаборга она перебралась в Хельсинки, сняла квартиру, где и жила вместе с детьми – моим отцом и его сестрами; младшая, кстати, родилась в Свеаборге.
«Дубровский списан Пушкиным с моего предка»
- Владимир Александрович, вы представитель фамилий со славной родословной. Вам есть что рассказать не только про Кованько.
- Про Константина Евгеньевича я не так много и знаю. А вот родословная Лозинских написана Елизаветой Леонидовной Миллер, урожденной Лозинской. Машинописный текст ее у меня есть.
Лозинские происходят из мелкопоместных дворян Подольской губернии. Правда, было ли у них поместье, неизвестно. Одна из моих родственниц София Лозинская, осматривая дворец в крупнейшем варшавском парке Лозинки, обнаружила герб Лозинских. Мало кто знает, что Дубровский списан Александром Пушкиным с моего предка Феликса Лозинского – помещика, через поместье которого проезжал поэт, направляясь в ссылку в Кишинев. Капитан первого ранга Александр Лозинский был убит социалистами в 1906 года во время выступления матросов на крейсере «Память Азова» по приказу революционера Фундаминского.
- Смею предположить, что вы состоите в родстве и с поэтом и переводчиком Михаилом Лозинским, а значит, и с писателем Алексеем Толстым.
- Обо всех моих предках и родственниках рассказать не хватит никакого времени.
- Вашему отцу в 1917 году было?..
- Девятнадцать лет. Он учился в Николаевском кадетском корпусе в Петербурге. Революция – корпус закрыли. Отец последним поездом приехал сюда, в Гельсингфорс. Что было делать русскому кадету в Финляндии? Работать. Он не знал ни финского, ни шведского языка, и ему очень трудно было найти работу. Но отец работал. Мостил улицы. Потом устроился на фарфоровую фабрику Arabia – туда принимали русских, где и работал с 22-го или 21-го года до смерти в 1955-м.
- Кто ваша мама?
- Девичья фамилия моей матери – Шелехова. Ее, а значит, и мой предок Григорий Шелехов (при другом написании – Шелихов. В.Ж.) возглавлял экспедицию на Аляску, основывал там первые русские поселения. Мама родилась в 1904 году в Варшаве, где в то время служил мой дед полковник Леонид Шелехов.
Катенька Шелехова до большевистского переворота обучалась в Смольном институте благородных девиц. В октябре 17-го институт закрыли, но он не прекратил существования. После долгих мытарств продолжил деятельность в Сербии, куда был приглашен правительством этой балканской страны в знак благодарности за то, что русские помогли сербам в борьбе против турок.
Страшно представить, как воспитанницы вместе со своими педагогами добирались через всю охваченную революционными беспорядками Россию до Новороссийска. Дальше – на корабле. Мама рассказывала: «Плыли мы по Черному морю, смотрели на Крым и тяжело вздыхали: в последний раз видим Россию!» Так и случилось. Кто-то из смолянок остался в Сербии, остальные разъехались-разбрелись по всему миру. Они переписывались. Мама переписывалась даже с подругой, которая жила в Южной Африке. Но в Финляндии из смолянок она, вроде бы, оказалась одна.
- Каким образом?
- Полковник Шелехов погиб в боях с австрийцами в Карпатских горах. Его вдова, Анна Николаевна Шелехова, из Варшавы перебралась в Финляндию – у нее на Карельском перешейке был дом. Она состояла в переписке с дочерью. В 22-м году, когда мама заканчивала обучение, бабушка написала: «Приезжай в Финляндию, здесь можно очень хорошо жить». Послала деньги. В Хельсинки мама устроилась на работу в Сербское посольство. После того, как посольство закрыли, устроилась на фирму Arabia.
- На «Арабии» ваши родители и познакомились?
- Отец был прихожанином Троицкой церкви, он там пел в церковном хоре. В хоре пела и мама. Они не могли не познакомиться.
«Пей водку – будешь здоровый!»
- Вы, человек, родившийся в Финляндии, а говорите по-русски чисто. Родители научили?
- Первые шесть лет жизни я говорил только по-русски. Когда пришло время мне идти в школу, родители решили отдать в шведскую. Потому, что шведский язык ближе к европейским, чем финский. В шведском много слов таких же или похожих на немецкие, французские, английские. В первом классе мне, безъязыкому, было очень трудно, но я как-то все-таки перебрался во второй – за это время научился хорошо говорить по-шведски. Выучил я и финский.
Среди прихожан Никольской церкви была учительница английского. Она предложила: «Давай я тебя научу по-английски говорить». Знание языков мне было необходимо. Потому что в 54-м году я начал работать в Союзе финских бумажных фабрик. Это фирма, которая продавала бумагу по всему миру. И в Советский Союз тоже. Так как я свободно и чисто говорил по-русски, меня с удовольствием приняли, и я там проработал 39 лет. Работал я в русском отделении, потом его возглавил. Продавал бумагу в Советский Союз. Разъезжал по Союзу: и в Москве был, и в Балахне, в Соликамске, Краснокамске – там, где были бумагоделательные фабрики, везде бывал.
Хоть я и свободно говорил по-русски, работать поначалу было очень сложно. Особенно в режиме синхронного перевода. Многие технические термины мне не были известны. Но я как-то справлялся. Была еще одна сложность. Советские инженеры пили очень много водки. Я наливал в рюмку воду. Один русский заметил, говорит: «Воду – нельзя!» Объясняю: «Если я буду пить водку, переводить не смогу!» Не скажу, что я вообще не пил. Ездили мы небольшой компанией. У нас была традиция: утром обязательно сто граммов водки. Один человек не пил. И он заболел. Что-то с желудком случилось. Еда все-таки другая. Мы ему сказали: «Пей водку – будешь здоровый!» (Смеется.)
- С каким чувством вы первый раз пересекали государственную границу с Советским Союзом?
- Мой отец был противник большевизма и очень надеялся, что Россия когда-нибудь возродится. Он говорил: России сейчас нет – есть Советский Союз. Когда я первый раз поехал в Советский Союз, мне все было интересно. Благодаря знанию языка, чувствовал себя как дома. Но понимал, что с советскими людьми могут быть только деловые отношения.
- При первом пересечении границы не было даже тревоги?
- Маленькая тревога была. Но политикой я не занимался - это успокаивало. Особых эксцессов не было никогда. Только один раз за ужином, когда те, что пили, уже прилично выпили, один русский проявил агрессивность. На словах. Он сказал: «Уезжай в свою Финляндию! В Советском Союзе нечего делать таким, как ты!»
- Во время ваших визитов в Советский Союз, вас что-то удивляло? Владимир Александрович, вы не могли не видеть очередей в магазинах, в которых мы стояли порой за самыми элементарными вещами.
- Очереди я видел и в Хельсинки. В 42-43-44-м годах здесь тоже было очень трудно с едой. Салаку ели. Сахара не было, масла не было, хлеба очень мало. Мяса вообще не было. Без карточек ничего нельзя было купить кроме спичек.
- Это – война! А у нас, в СССР, очереди были нормой жизни в мирные 60-е – 70-е годы, особенно в 80-е. Что, наверное, в благополучной Финляндии трудно было себе представить…
- В Финляндии карточки были и в 50-х годах. Масла не было. Некоторых продуктов не было в достатке. Но постепенно снабжение улучшилось.
- Какие-то наши предприятия вы посещали не по одному разу. Не просили вас советские коллеги привезти какой-то дефицитный товар?
- Нет. Наверное, начальство предупреждало, что лучше этого не делать – не просить. А вот икру из Советского Союза я домой привозил. Тогда икра в Финляндии была очень дорогая. Однажды произошла забавная ситуация. Мы с женой поехали в Грузию. Директор газеты, которая печаталась на нашей бумаге, приглашая нас к себе домой, интригующе сказал: «У меня приготовлен сюрприз!» Он был горд тем, что смог угостить финским пивом!
- Газета в Грузии печаталась на финской бумаге?!
- В 60-м году на выставке в Москве были выставлены все газеты, которые печатались на финской бумаге. Была там и газета «Правда». Русские брались утверждать: «Правда» не печатается на финской бумаге!» Я, усмехаясь, говорил: «В особенности воскресные номера».
- Не знал, что «Правда» печаталась на финской бумаге.
- Не всегда. И «Радяньска Украiна» печаталась. И «Нью-Йорк Тайм». Финская бумага очень хорошая.
* Крепость Свеаборг (швед. Sveaborg - «Шведская крепость»), она же - Суоменлинна (фин. Suomenlinna - «Финская крепость». Построена во второй половине XVIII века на архипелаге в двух километрах от центра Хельсинки. С 1960-х годов – крепость-музей.
** Гельсингфорс – так назывался Хельсинки, когда был столицей Великого княжества Финляндского, входившего в состав Российской империи.
Автор текста – Владимир Желтов