(страшная сказка с несчастливым концом)
«Буду снисходителен», - так решил, отправляясь 09.11 на спектакль учебного театра КемГИК «Эксперимент» под названием «Людочка» (по одноименному рассказу В. П. Астафьева). Миндальничать не приходится, постановка вышла сложной, «взрослой» и изобретательной. Насыщенной метафорами, которые очень интересно разгадывать.
Когда почтенная публика расселась, было сказано вступительное слово про самого Астафьева, про его боль за настоящее и будущее поколение, отразившуюся в рассказе. Я это жесткое произведение читал в разном возрасте, последний раз аккурат перед театром. И поразился, во-первых, амбивалентности образа главной героини, за которой вообще скрыты самые «проклятые вопросы» русской действительности, а также «горнило сомнений» в вере самого рассказчика этой истории (умышленно не говорю - Астафьева). А во-вторых, мне как-то понялось-почувствовалось, что здесь не боль даже, а просто ледяная ненависть по поводу состояния общества периода распада советской империи. Настолько прозрачная, что поднимается до высот эпической, беспристрастной объективности. Ну а правда. Как должен воспринимать ветеран, фронтовик Второй мировой, моралист и, так сказать, «совесть нации» ситуацию позднейшего, агонизирующего Совка, когда из-за разъеденного ржавчиной «железного занавеса» хлынула вся эта дешевка и мишура, все эти «жвачки в блескучей обертке» которые так ценил в детстве главный антагонист рассказа Стрекач? Риторический вопрос, но сцена «плясок в загоне», получившаяся у Виктора Петровича и впрямь слишком тенденциозной, в спектакле выглядит очень убедительно.
Сценические условия, конечно, весьма непростые. Относительно маленький зал, почти вплотную придвинутые к «подмосткам» несколько рядов зрительских кресел. Отсюда такое мизансценирование (два персонажа, сидящие по местам у противоположных стен, например), что приходится активно крутить головой в разные стороны. Говорят, полезно для шеи. Отсюда, похоже, и насыщенный язык постановки, когда вещи говорят более того, чем им предписано утилитарно. На большой сцене этот эффект бы подрастворился, здесь же работает на полную.
Метафорика действительно впечатляет. В начале постановки в руках одного персонажа появляется карманное зеркальце, которым он поочередно выхватывает из темноты лица исполнителей, порождая такую проникновенную, доверительную атмосферу, и так уже заданную небольшим форматом зала. Во время рассказа про родную деревню Людочки Вычуган, заброшенную и разрушенную настолько, что вообще непонятно как такое возможно в мирное время, это зеркальце направлено и кидает блики уже в зрительный зал, мол, посмотрите на себя, люди, это же человеческих рук дело. Когда шел рассказ про то, как Людочка-Золушка, не щадя себя, содержала в полной чистоте дом Гавриловны, «хор девушек» (такая коллективная, неперсонифицированная Людочка) тер скамейки красными тряпками. Красными. Здесь и предупреждение о скорой катастрофе, сигнал опасности, и знак того, что такие ангельские персонажи как Людочка неминуемо притягивают зло, по-бычьи раздражают животных типа Стрекача. И мотив насильно утраченной невинности, конечно, буквально разорванной как тряпка (Людочка подверглась групповому изнасилованию, напомню). Такая жестокая потеря девственности (да и вообще жизни, как оказывается после) иллюстрируется распахнутой дверью, за которой начинает бить набат. Вентилятор в избе матери, на воздушном потоке от которого полощутся целлофановые полоски, метафорически изображает крайнюю бедность, «продуваемость» хаты всеми злыми космическими сквозняками.
В экспозиции спектакля уже заявлена тема – отрыв от «почвы» и езда под стук колес поезда в какое-то нечеловеческое пространство (ВПРЗ, так называется место, куда попадает Людочка) за чем-то вроде простого человеческого счастья, так вот, это движение вдруг заканчивается катастрофой. Хрупкая и почти святая жизнь грубо разбивается о мерзкую свинцовую наличествующую реальность. Покинувшая свою родную деревню Людочка погибает во враждебном ей городском месте. Такие люди – они вообще всюду лишние, не случайно ей даже после смерти не находится места в отчем краю, в Вычугане ее не хоронят.
Этот спектакль справедливо носит подзаголовок «сочинение по одноимённому рассказу Виктора Астафьева». Такое уточнение дает постановщикам пространство для маневра, и они по-своему расставляют формально-смысловые акценты. Если я правильно подобрал ключ, то наиболее значимыми для понимания непростой режиссерской задумки оказываются два момента – это музыкальная тема «Женщины» за авторством Я. Френкеля и М. Танича. А также обувь, настойчиво бросающаяся (иногда в прямом смысле!) «в глаза» по ходу действия и занимающая важнейшее место в «вещном мире» постановки.
Сказки попусту обещаются –
Принцы золушкам не встречаются.
Наши девичьи года были - не были,
Улетели в никуда гуси-лебеди.
По-над улицей и в чистом полюшке
Стайка тянется, белым-бела, -
Гуси-лебеди роняют пёрышки,
Чтобы сказка на земле жила.
Это первый куплет и припев песни, буквально ставшей лейтмотивом спектакля, определившей идею и повлиявшей на образный ряд. Людочка – это действительно Золушка, которая работает до изнеможения, до крови из носу и головокружений. Ее трагическая гибель показана через «игру с вещью». Вот красные туфельки (туфельки, а не шапочка. Еще одна реминисценция на сказку, где героиня «погибает») в актерский руках шагают, вот они делают прыжок и… сперва сиротливо лежат на стуле, символизируя смерть Людочки, а затем неотступно стоят в кругу света на пустой сцене. Жил-был человек, отправился за тридевять земель лаптем киселя хлебать, там и сгинул. Как пела заворожённая русская баба Яна С. Дягилева в песне «Выше ноги от земли»:
Только сказочка хуевая
И конец y ней непpавильный -
Змей-Гоpыныч всех yбил и съел.
Но есть надежда. В финале постановки, за дверью, открывшейся в сцене с изнасилованием, сверху сыплется пух-перо. «Чтобы сказка на земле жила», видимо. А по мне, так это ангел, в спешке теряя перья, на небеса улетел-вернулся, невинную душу Людочкину в рай унес. Скатертью дорожка!
Все-таки очень интересный момент здесь – это акцентуация на нижних конечностях, на обуви, на дороге, на движении. И у Астафьева Стрекач почему-то именно так назван. «Задать стрекача» — это значит стремительно убегать, драпать. «Трудящиеся Советского Союза! Ваше будущее в ваших руках», - был намалеван лозунг где-то в «гнилом парке» ВПРЗ. «И в ногах!» — дописал кто-то из местных остряков». В мажорном по тону начале сценической постановки «хор девушек» (назову это так) надевает туфельки, сразу задавая сказочное, «золушкинское» начало. Обувь летит в зрителя из-за забора-загона, где колбасится на танцах местная молодежь. Мне ботинок, истово запущенный кем-то из ребят, чуть в голову не прилетел. До этого Ф. Бодянский в спектакле «Безумный день» Молодежного театра едва мне нос шляпой не зацепил, да так ведь метнул, что прям во время спектакля со сцены за ней спускался, извинялся. Эх, театр, опасное дело оказывается, ну да ладно, искусство требует. Так вот, зачем этот настойчивый мотив? Мне кажется – это об уходе. Валить отсюда, бежать, давать стрекача с этой выжженной, бесплодной, бесчеловечной местности, дуть во все лопатки.
Бежать и плыть, лететь, куда, все равно,
Лишь бы туда, где нет и не было нас.
Ты говоришь, здесь все погибло давно,
И слишком много чужих среди нас.
(«Я остаюсь». Черный Обелиск)
«Выше ноги от земли», в общем, что и проделала несчастная Людочка, вздернувшись на дереве. Непросто все у Астафьева в тексте, внешне таком незатейливом, хоть и совершенно гениальном стилистически. А постановка (тонко прочувствованная самими ее создателями прежде всего), хоть и «сочинение», все же плоть от плоти рассказа
Сценическое «сочинение» строится по принципам «литературного театра», здесь использован прием имперсонализации, то есть, когда один персонаж говорит от лица другого, становится им. Так Людочки здесь вроде бы и вовсе нет, нет как такового постоянного ее исполнителя. Вернее, Людочка здесь коллективная. «Хор девушек», состоящий из 8 человек, это и есть Людочка. Подобный ход, создавая и усиливая постоянный «эмоциональный шум», позволяет изобразить весь спектр эмоций любой, даже самой абстрактной девушки. Разнообразные эмоции порой вихрем сменяют друг друга. Этот ход «наполняет Людочкой» весь сценический локус. Чтобы захватить зрителя с головой и без остатка, «Людочки» должно быть много, она должна буквально от стен отражаться. Это удалось. Стрекач тоже не персонифицирован. «Стрекач и Стрекач», что о нем говорить-то? «Порочный, с детства задроченный», вот и весь Стрекач, у него тут даже лица нет, только силуэт. С одной стороны, это позволяет подать его как абсолютное зло, как номинацию зла. С другой, видно, что режиссер-постановщик, не хотел уходить в чернуху, концентрировать деструктивные сцены. Поэтому не показано, как совершает [Роскомнадзор] Людочка, кто не читал рассказ вообще может не распознать этого в «игре с туфельками», хотя в рассказе эта сцена прописана жестко и натуралистично, это развязка (хм) сюжета Людочки как персонажа. Не показано, как расправляется со Стрекачом отчим, обваривая того до смерти в поганой горячей воде из канавы, об этом можно узнать только из сухой протокольной сводки, зачитываемой милиционером. Это серьезно меняет астафьевские акценты рассказанной истории. Ведь, по сути, в рассказе два вполне положительных персонажа – это Людочка и ее отчим-тракторист, «сам», былинный такой народный герой, с которым Астафьев, вполне по-гоголевски, связывает хоть какую-то надежду на то, что и всякой сволочи можно давать отпор, оставаясь на своей земле – возможно – строить и устраивать жизнь и хозяйство. Так вот отчим не проявлен, и колоритной фигуры Стрекача, так живо выписанной Астафьевым, со своим собственным речевым портретом, тоже совсем почти не видно. «А что о нем говорить? Стрекач и Стрекач, порочный, с детства задроченный». Точка. Тенденциозный подход, сочинение на заданную тему, где основная роль отдана эмоции и сопереживанию.
Тем более выделяются имеющие свое лицо персонажи. Из немногочисленных действующих лиц меня зацепил образ матери, исполненный Кристиной Красильниковой. Очень точно сыгранная, безупречно проинтонированная как мимикой, так и голосом роль, браво! Встреча Людочки с матерью вообще одна из самых сильных сцен постановки (как и сцена с умирающим парнем). Весь спектакль – это такое густое эмоциональное варево, ребята играют на страстном душевном порыве. Я, признаться, не большой охотник до подобного, мне фактуру подавай, а не бабью исступленную слезливость (тут почему-то «Матерь человеческая» по Закруткину в исполнении любительского театра «Ярус» вспомнилась). Но моментами пробирало, мурашки по спине бегали, а это уже показатель «забористости» и вовлеченности. Значит, постановка со своими задачами справилась и состоялась.
Библейский контекст, как и в рассказе, заявлен был (мотив сострадания). Но как мне показалось, не очень органично вписан (как раз сцена с умирающим парнем). Я к тому времени уже подустал от шквала эмоций (думаю, и зрители тоже) и вслушиваться в «религиозно-философские рассуждения» на тему жертвенности уже не очень-то и хотелось. Хотя это невероятно важный отрывок в рассказе, ведущий к серьезным выводам, о которых я тезисно постараюсь сказать ниже. А Людочка, тройным круговым пробегом девушек со сцены через зрительный зал, этаким ускоренным хороводом словно неким обрядовым действом, связанным со своей смертью, покидает сцену, вопрошая перечитать рассказ и задуматься над тем, что:
Рассказ-то написан почти в агиографической (житийной) традиции. Детство ее с этой точки зрения почти канонично, она «мало играет, редко поет и улыбается». Очевидно, что в детских развлечениях не участвует. Она совсем как не от мира сего, городского (да и на деревенском кладбище ее тоже не хоронят). Отличается от других людей даже внешне: «волосенки у тебя «мя-а-ах-канькия, пушистенькия, головенка, будто одуванчик…», говорит ей ее наставница в парикмахерском деле Гавриловна, когда Людочка приводит себя в «городской» вид. Людочка так и не обучилась ремеслу парикмахера, чего-то не хватило, хотя она и усердна, и прилежна, и не дура. Она своеобразна, по-своему талантлива, с развитым воображением (с удовольствием бы рассказала «про Америку» в школе, но казенному заведению, где все стандартизировано, нужна «дата», а дату она и не могла запомнить). Людочка по-своему мудра даже, но такие не нужны, она классический «лишний человек», в кого ее превращает «общество» (школа и городская шпана).
Людочка до определенного момента обладает, возможно, главными христианскими добродетелями – терпением и смирением, безропотным приятием своей доли. Она трудолюбива, но вот едет в подчеркнуто уже самим названием (поселок ВПРЗ) бесчеловечное пространство с гнилым парком и липкими, «мыльными» парнями (Артемка-мыло).
Обращает внимание этот загадочный хрип «усу», дважды звучащий в рассказе. Из уст Людочки при изнасиловании и от умирающего парня, тоже издающего этот же звук. «Издревле ей доставшимся женским чутьем» Людочка угадывает, «что он пытается сказать ей спасибо». Ох, уважаемый рассказчик, спасибо ли? А когда Людочку жестоко насилуют, она своим «усу» кому спасибо говорит? Кроме того, далее речь о том, что парень умирает и свершается «еще одно привычное предательство по отношению к умирающему». Он умирает, а те, кто жив остаются живыми. «Они будут, а его не станет. Но он ведь тоже любит жизнь, он достоин жизни. Так почему же они остаются, а он уходит и все отдаляется, отдаляется от живых и от всего живого, точнее они от него трусливо отстраняются». Тут непростая мысль о жертвенности, о том, что Людочка по-честному должна быть с парнем до конца, а не просто сочувствовать. Она умереть с ним должна! Себя, жизнь свою в жертву ради него принести! Чуете подвиг? Она и умирает на древе, как Христос, мученически, «за того парня», за всю несправедливость и перед лицом всей несправедливости. Это «усу» — это невнятно артикулируемый, чуть слышный в рассказе, но оглушительный, по сути, вопль к Богу о несправедливости. О несправедливости умирания таким молодым, о несправедливости творящегося насилия, о «слезинке ребенка» в конечном итоге. Людочка – святая. Но. Вот тут-то и амбивалентность образа. Какая же она святая? Она вешается, совершает тяжкий грех. Самоубийц-то ведь раньше вообще за оградой хоронили, может, не случайно Людочка на «свое», деревенское кладбище не попадает? Интересно, на каком дереве она удавилась, не на осине ли? Иуда вот на осине удавился. Иуда был предатель. А Людочка не предатель? По отношении к умирающему парню – предатель (впрочем, как и прочие, остающиеся в живых). По отношению к Богу – предатель, где же ее терпение и смирение, куда подевались? А если она забеременела, значит должна чужого ребенка носить? А бывают вообще чужие дети?
Выводов не будет, морали тоже. Очень интересный спектакль по неоднозначному рассказу, где Людочка, безусловно, вызывает сочувствие, виновный наказан, а танцующая на дискотеке молодежь представлена беснующимся стадом посреди вонючих развалин практически рухнувшей уже страны.