Глава 5
Данило вместе с двумя-тремя товарищами неоднократно приезжал из Золотоноши в Васютинцы и поднимал настроение комитетчиков, павших духом из-за еженощных нападений петлюровских банд. Он не забывал о своей ответственности за дела и безопасность комитетчиков. Данило торжественно брал ее на себя в уездном комитете Коммунистической партии (большевиков) Украины, разговаривая с Гайдамаченко. И это — не бахвальство перед уездным начальством. Он — красный командир.
В Золотоношском уезде отряд Писковского выполнял особые и всегда очень важные оперативные задания.
В районе Холодного Яра совершались многочисленные преступления: то поджигались дома комбедовцев, то вдруг похищали председателя комбеда, а спустя несколько дней люди обнаруживали его труп в овраге; то в село еще засветло прискакал десяток вооруженных людей с красными лентами на шапках и такое натворили под видом партизан, что Данилу приходилось тотчас мчаться в то село, чтобы навести там порядок и успокоить напуганных людей.
Из Васютинцев сообщили, что в их село заходил такой «партизанский» отряд. Весь день тайком шныряли по селу и вечером велели приготовить ужин в хате председателя комбеда. Председатель советовал подыскать другую, более просторную хату, тем паче что и жены его в эту ночь не было дома. Но «партизаны» пожелали ужинать только у своих. Девушек — Настю Григорукову, Софью, Данила Пискового сестру, и Христю, организатора кружка кандидатов для вступления в комсомол,— призвали на помощь, чтобы приготовить ужин и будто бы провести какое-то ответственное собрание. Эти «партизаны» за ужином пили привезенный с собой самогон и насильно заставляли пить девушек и, опьянев, хватали их за руки, по очереди «по-братски» целовались...
Настя первой догадалась, что это за «братья», и с веселым видом шепнула на ухо «партизану» с прилизанными волосами:
— Выйдем на воздух... Тут так много людей...
За хатой, где у председателя комбеда стояла летняя плита, Настя неожиданно обеими руками изо всей силы так ударила ухажера в грудь, что он только ахнул. У него перехватило дыхание. Взмахнул руками в воздухе и беспомощно упал навзничь на эту плиту, ударился головой и не мог сразу подняться на ноги. Настя ударила его еще несколько раз по голове перекладиной. Так и лежал он до утра без сознания. Едва живого подобрали его дружки. Настя сначала убежала к себе домой, но побоялась, что ее будут разыскивать. И до утра просидела под плетнем в соседнем огороде среди зарослей бурьяна.
На рассвете поднялась стрельба, в том углу села, где жил председатель комбеда, и свечой загорелась его небольшая хата.
Председателя не стало. В сгоревшей хате под печкой обнаружили труп Христи. Какой ужасной смертью пришлось умереть молодой и мужественной девушке — организатору первых комсомольцев в Васютинцах!
Софья рассказала только о том, что помнила. Она не была такой предусмотрительной, как Настя, и, приняв на веру «партизан», хлебнула самогону. Она искренне верила, что это действительно друзья Данила, как назвали они себя. Опомнилась лишь тогда, когда услышала крики и выстрелы. Горела хата. Софья едва успела выбежать на улицу, избитая, искалеченная.
Вот так мстили кулаки вчерашним своим батракам...
Данило шел в Васютинцы пешком. Свой отряд оставил за селом в кустарнике возле Белева, условился о пароле и маршруте. С такими бандитскими налетами, какой был совершен в Васютинцах, приходилось бороться особыми методами. К тому же нападение уже произошло. Софью отвезли в канивецкую больницу, Настя скрывалась даже от соседей — пускай думают, что тоже исчезла ночью, как и председатель комбеда.
Одарка покорилась своей жестокой судьбе; рыдая в одиночестве, оплакивала свое сиротство. Одна и мать свою похоронила. В тот день, когда мать лежала в гробу, украшенная васильками, она была для нее родной и близкой, как никогда прежде.
О многом передумала Одарка. Думала о молчаливой и доброй матери, о ее ежедневных слезах, вызванных какими-то глубокими, но непонятными дочери причинами. Они, будто украдкой, катились по ее лицу, без упреков, без жалоб.
Тяжело теперь одинокой Одарке вспоминать материнские слезы. Разве она, Одарка, сама не доводила мать до слез? Разве мать не говорила: «Я тебя носила под сердцем не для того, чтобы ты теперь надрывала его». И вот теперь она сама переживала глубокое неутешное горе.
А тут еще эти ежедневные допросы, расспросы и разные разговоры. Не скажет же она им, что отец убил мать... Бабушка поклялась, что она видела, как невестка оступилась, упала головой прямо на бутылку со спиртом. А почему отец оказался в банде Келеберды, это уже другое дело: боится человек, что его расстреляют партизаны. Ведь Шарапа сказал, что они вместе с Южимом Пудрей водили тютюнниковцев в Золотоношу. А кто в селе не знает о том, что тютюнниковцы всю ночь пьянствовали в хате Пудри? А между тем никто не видел Южима Пудрю вместе с бандитами. В нападениях на села он участия не принимал, из винтовки стрелять не умеет. Может, уже и в живых его нет, утопили одни или другие в Днепре?..
Вон и во время ночного происшествия в хате председателя комбеда Софья Писковая не видела ни одного васютинского парубка. Кулаки распространяют слухи, будто бы поп передавал, что это сами комбедчики пьянствуют, безобразничают с девушками, а потом поджигают хаты, чтобы скрыть всякие следы своих безобразий.
«Не могут они быть такими извергами. Была же я у Марфы, ночевала... Наверное, и попы брешут...»
Гай-гай!
Завтра надо ехать в поле. Думала и о жатве. А что теперь за жатва!.. Нет матери, нет и косаря отца.
И все-таки самым большим счастьем были степь и жатва...
Бывало, возьмешь горсть колосьев, живых, тяжелых, пахучих, блестящим серпом срезаешь и забываешь обо всем на свете. На ниве и перепелка, и заяц, нерассудительное создание, как и она, Одарка. С таким удовольствием напьешься из тыквы теплой воды и, приложив руку к глазам, посмотришь вокруг: на желтое море колосьев, на их легкое покачивание под ветерком, на копны, напоминающие ряды пчелиных ульев, на суетящихся косарей и жниц, поспешно убирающих золотой хлеб.
«Скорее бы вырваться в поле да не томиться в одиночестве, с такими страшными для молодой девушки предчувствиями. Расспросить хотя бы Марфу, кажется, она забеременела, еще будучи девушкой, а потом.., потом вышла замуж за Федора. Ребенок умер, осталась вдовой. Нет, страшно. Не признаюсь... Хотя бы отец заглянул. Передавали от Шарапы, что соскучился он по домашнему хлебу. Испечь бы ему, а с кем передать, куда?..»
Одарка, задумавшись, шла на огород. На небе кое-где мерцали звезды. Медленно плывшие черные тучи еще больше подчеркивали темноту осеннего вечера.
«Неужели так и прошло лето в слезах и сиротском горе? Приближается и мой страшный час... Неужели приближается? Непременно признаюсь Марфе, расспрошу ее. Боже ты мой! Покрытка... Осень...»
Как она любила эту калитку! Из нее открывается широкий простор, чудесный пейзаж зеленых лугов, и в голове всплывают воспоминания о беззаботном детстве, о счастливой юности, когда она любовалась своей красотой, глядя в прозрачную воду колодца, точно в роскошное, блестящее зеркало...
Вон там, под вербами, подстрелили Феодосия Куриленко. В сердце молодой девушки впилось жало. Оно заныло, часто забилось, словно учуяв неволю. Впервые поняла, как тяжело ей теперь вспоминать об этом ужасном происшествии.
Нет, теперь уже не чужим, а родным стал для нее комиссар. Не любила ведь, как поется в песне: «Прийди, прилинь, мой миленький...» Просто поддалась какому-то пьянящему чувству, очарованная - его ласковыми словами. Это было сильнее рассудка, воли, всего на свете!.. Раскаиваться, плакать или с нежностью вспоминать его... А может, и любила? Нет, кажется, не любила до той страшной ночи.
Вдоль плетня, в вербах, кто-то осторожно пробирался к калитке, в калине треснул сучок.
Кто-то направляется к ней. Бежать бы — но неизвестный уже открывает калитку.
— Отец?
— Добрый вечер, дивчина,— отозвался человек шепотом.— Я не отец, но и не разбойник,— снова заговорил и словно улыбнулся.— Не узнаешь, Одарка?
— Вот те и на, не узнаю!
— Знаешь, все-таки давненько мы не виделись с тобою. Нынешние дни приходится считать за годы. Ну, как поживаешь, Одарка? Я только что пришел из Золотоноши. Феодосия для безопасности перевезли из Канивец туда. Его, наверное, в Москву на лечение отправят. Просил навестить тебя. Больной, но не забывает, переживает из-за тебя. Так я для успокоения товарища специально пришел к вам. Просто сам решил сделать для него приятное Тут теперь так хорошо, спокойно, не страшно..
— Данило, голубчик! Я ведь не виновата, что его ранили. Пускай скажет, разве я... неискренней с ним была? Я действительно думала... Парень попрощаться пришел! Да и не безразличен он мне, так и передай ему...
Одарке показалось подозрительным тайное появление Данила в Васютинцах, когда он со своими красноармейцами находится в Золотоноше. Тут что-то есть, Писковой зря не будет один расхаживать ночью по селу, куда наведываются бандиты Келеберды.