Глава 1
Несколько рук схватили врача. Набросились на санитаров: подавай им комиссара Кузьменко. Санитары имели и формальное право уверять, что такого в больнице нет, морально они были на стороне Ольги Павловны, молодой, прекрасной — и как человек, и как врач. Ее слезы тяжело было видеть пожилому санитару, подчинявшемуся ей как солидной, уважаемой. Сейчас она плакала, как ребенок.
— Комиссара нет! — уверенно шагнул вперед и заявил старший санитар.— В субботу ночью его увезли на золотоношском автомобиле из ревкома. Вот его палата до сих пор не убрана, даже одежду оставили, так спешили. Если казаки согласны, я охотно поведу их в центральную больницу в Золотоноше, и пускай врач Шпагнев Андрей Александрович подтвердит, что я не вру.
Даже Ольга Павловна перестала плакать. Готова была поверить старому санитару, который с такой не поддельной искренностью говорил, направляясь переодеваться, чтобы сопровождать Дьяченко в Золотоношу.
Обыскали больницу. Перепуганные больные, удивленные крестьяне. Дьяченко ждал на крыльце, покуда гайдамаки осматривали палаты. Двое из них повели врача к крестьянской телеге, запряженной хорошей лошадью, насильно усадили ее на постланную для больного солому.
Никто не просил бандитов оставить врача. Да это было бы бесполезно и, возможно, еще больше навредило бы Ольге Павловне. Она невольно снова начала плакать. Не вытирала слез, ежась от нестерпимой боли, что жгла спину и плечо после удара плетью. Возможно, если бы санитары и больные начали упрашивать бандитов не трогать ее, они стали бы еще больше издеваться над санитарами и избивать их. Беззвучно, плача,послушно са-дилась на телегу. В сторону дубов за голыми кустами сирени и зачахших роз ни разу не посмотрела. Не врачебной этикой или благосклонностью руководствовалась она, дочь погибшего на Лене учителя, стараясь сохранить жизнь раненого комиссара, ею владели более глубокие чувства.
Гайдамаки Дьяченко впереди себя отправили телегу с Ольгой Павловной. Шарапа в это время возвращался к своей повозке, посмотрел на плачущую девушку и спросил:
— А комиссар «во духи праведных»? Или эта мамзель спрятала? Еврейка? Так зачем вы ее, еврейку?
— Пригодится нам в курене... Врачей и у нас не хватает...— многозначительно подмигнув, буркнул Дьяченко, огибая дубовый парк больницы.
И здесь Ольга Павловна не посмотрела в сторону парка.
«Хотя бы с мамой попрощаться...» — подумала. Ей показалось, что она услышала приглушенный стон, донесшийся из дубовой рощи.
Скрипят и шепчутся дубы, озаренные лучами солнца. Разбери тут, то ли это дубы скрипят, то ли действительно стонет комиссар, взывая о помощи.
Отряд, спеша, растянулся по столбовой дороге, сопровождая две подводы.
Еще днем хмурилось небо, затянутое густыми облаками, И не успело солнце спрятаться на лугу за высокими осокорями, как стало темно. В воздухе повеяло прохладой, над головой висели свинцовые осенние дождевые тучи.
Отряд тютюнниковцев вступил в село Васютинцы. Шарапа поехал вперед, чтобы уговорить Лопаткина «не устраивать скандала с оказанием сопротивления». Хлопцы, мол, переночуют одну ночь и поедут дальше в Холодный Яр через Веремеевку...
А уговаривать уже было некого. Лопаткин еще днем услышал о том, что по столбовой дороге тучей движется украинское «сечевое» войско, и, во избежание беды, вывел свой немногочисленный отряд на луг, в лозняк у села Налисное. Половина отряда разбрелась по домам еще в дороге, а с небольшой группой оставшихся Лопаткин отправился в Веремеевку искать компромисса с петлюровскими бандами.
Довольный Дьяченко наводит порядок в селе, расположившись с лошадьми на базарной площади.
— Казаки, по хатам! За врача отвечаете головами.
Над Казанской церковью в Васютинцах начали разрываться затянувшие небо тучи, и вдруг ярко-голубые плети молний скользнули по нему, осветив на миг село. Старшины, соскочив с коней, пересели на телегу Шарапы, поехали к нему ночевать. Вороной конь Шарапы спешил укрыться от дождя в своей конюшне. Густые свинцовые тучи нависли над побережьем Днепра. Шарапа со своими гостями едва успел доехать домой. Начался мелкий густой дождь, прибивавший дорожную пыль.
Южим Пудря слез с телеги еще на околице села, поблагодарил озабоченного соседа и позади огородов, точно вор, прокрадывался к своей усадьбе. И был крайне удивлен. Во дворе стояла Шарапина телега, а в хате уже расположился Дьяченко. Он увидел ходившую по двору Одарку и решил остановиться на ночь у Южима Пудри.
— До сих пор идете, сосед? Говорил же вам, поедем... А у вас гости. Старшому захотелось именно у вас остановиться, увидел вашу дивчину и уперся. Да не печалься, Филиппович, хаты не переспят, а какую-то четвертинку сала или паляницу я подброшу.
Южим развел руками:
— Ну что же, гости так гости, Степанович. А о сале не беспокойся, есть и у меня целая кадка. Да и хлеб, кажется, пекли сегодня.— Вздохнул, осматривая двор.
Ведь целый день не был дома, а без хозяина скотина плачет. Потом окликнул дочь, которая, раскрасневшись, выбежала из хаты, заставив тревожно забиться отцовское сердце.— Одарка, ужин надо готовить, а не... Скажи матери,— добавил вдруг. Он хорошо знал «казацкие» вкусы, поэтому так встревожился, понимая, что угрожает его красивой дочери. Ее надо уберечь, спрятать подальше от этих развращенных вояк.
А гости уже в хате. Высокий черноусый успел еще в сенях щипнуть девушку, здороваясь. Как выяснилось позже, Шарапа, еще отъезжая от базарной площади, сказал старшине об Одарке, дочери своего соседа.
Ему не хотелось принимать таких гостей в своем доме, вот и решил соблазнить их красивой девушкой. Сказал им о дочери Пудри, как только двинулись к .нему на постой. И действительно, ему удалось -отправить гайдамаков к Пудре.
Дочь Пудри Одарка очень понравилась Дьяченко. Еще будучи на улице, заметил ее и сделал вывод, что у Шарапы губа не дура, а в хате с удовольствием вспоминал, как подводчик расхваливал ее. Гибкая, как лоза весной, смеется, словно червонцы рассыпает, а за глаза с черными бровями жизни казацкой и славы не жаль отдать.
В большой комнате утомленная тяжелой работой Параска готовила ужин для гостей. Старая Пудриха, испуганная, сидит на лежанке, угодливо кивает головой. А трое старшин, перебивая друг друга, рассказывают о своем героизме при защите «воли украинского народа». Когда заходил разговор о «евреечках», казалось, что их оселедцы даже подпрыгивали от удовольствия. Бритые головы краснели, а возмущенная Параска сухо приглашала гостей:
— Ешьте, люди добрые. Прошу отведать капусты. Извините, что такая. Немного перестояла. А оно такое теперь... Квасили ее после пречистой заранее. Говорила же дочери, принеси кружки помыть. Когда-то мы, бывало, у своих родителей два раза в неделю мыли... Берите, пожалуйста, пирог с калиной, своя, свежая. Мы уже поужинали, не ожидали.
Тютюнняковцы дружно откликнулись на приглашение хозяйки, принялись за еду. При этом печально вспоминали прошлое и поносили новое, большевистское.
«Когда-то бывало... два раза в неделю мыли!..»Что и говорить! Не та капуста, перевелась. Не лепешки, да и губы хозяек не те... е
Параска подумала о своих молодых губах и смутилась,
А в другой комнате отец с дочерью рассматривали подарки Дьяченко хозяйкам. Подарки слишком щедрые. Разве я заработал деньги на такую одежду? — как-то виновато усмехаясь, вполголоса заметил отец, когда дочь со страхом и в то же время с интересом примеряла перед зеркалом, прикладывая к себе, нарядную одежду золотоношских модниц, ограбленных петлюровскими бандитами.
— Пришлось бы перешивать, отец, если бы...— и не досказала. Пудря понимал это «если бы» и сам еще колебался: принять в подарок от этих непрошеных гостей награбленное ими добро или отказаться? Как откажешься, что скажешь? Не хочу краденого?.. Но и взять тоже — за что, за какую услугу? За дочь или... за Параску? Или за совместную поездку с соседом, который так усердно помогал разыскивать комиссара, издеваться над молодым врачом?..
И, тяжело вздохнув, тихо произнес:
— Не годится ни продать, ни самим носить. А товар хороший,—- показывал он суконную городскую шубу с «панским мехом».— Кто же будет его перешивать, не трудом добытое? Правда, товар дорогой. Такого платья нам никогда не справить, да и такую шубу мы никогда не купим, Одарка.
Растопыренные пальцы скользнули по гладкому меху, словно гадюки перед закатом солнца по траве. Южим ненавидел их в этот момент и все же не в силах был оторваться от завистливого любованья чужим добром. Дочь, немного стесняясь отца, продолжала примерять, распахнув воротник шубы, представила себя «барыней».
Потом глубоко задумалась, испуганно посмотрела на отца и отбросила все это барахло на скамью.
— Не нужно это, отец! Верните все, а я... я спрячусь у кого-нибудь из соседей, у....
— Где ты спрячешься, у кого?
— Пойду к... к Марфе-комбедовке пойду. Председатель, ее муж, ушел из дому. Говорят, может, пристал к отряду Данила.
— К Марфе? Мы же, слава богу, не комбедовцы какие-то, ради белого дня! Хоть к тетке пойди, коль на то пошло.. Или... Андрею своему скажи, пускай защитит!
— Андрей?.. Нет уже Андрея. Да пропади они пропадом. У Марфы переночую.
И тихо вышла в сени, потом во двор.
На дворе дождь лил как из ведра. Время от времени в селе раздавались выстрелы, звенели стекла. Старуха Пудриха, крестясь — «свят, свят», полезла на печь и сразу же уснула под унылые звуки ливневого дождя, стучавшего в окошко.
«Казаки» улеглись спать вповалку на полу возле печи на соломе. Дьяченко: «К черту церемонии, где Одарка?»— кричал на хозяйку. Дергал комнатную дверь, искал во дворе и уже на рассвете стал приставать к Параске:
— Коль спрятала дочь, сама заменишь мне ее! Мы украинские казаки,— «мене з жинкой не возиться...». Долго я буду тут нянчиться с вами? Какую мы власть защищаем? Сорок десятин вашему брату землепашцу собственной кровью завоевываем, а вы... Заменишь мне Одарку, кому я говорю?