Для князя Донка стала кем-то средним между домоправительницей и любимой родственницей. Никаких попыток сблизиться Иван Павлович не предпринимал, обращался со строптивицей вежливо и не забывал о том, что девушку принудили находиться в его доме, а значит ни о какой настоящей привязанности с ее стороны и речи быть не может. Но судьба рассудила по-своему.
Прошедшая боль, презрение, насмешки, всегда полуголодная Донка в него влюбилась. Вернее даже не в самого старого князя, а в его отношение к ней. Она в семье была младшей и еще до того, как Маро сбежала из отчего дома, поняла, что для того, чтобы не оставаться голодной, за кусок хлеба нужно драться в кровь. И она дралась, презирала себя за это, ненавидела каждый угол прогнившего, затхлого дома, но выбивала то немногое, что предлагал небогатый стол. В доме же известного аристократа все было совсем иначе.
Для начала Иван Павлович определил ей отдельную комнату. Для девушки, которая к своим шестнадцати годам никогда не знала уюта, она показалась великолепной. Отдельная кровать, собственные вещи, которые до нее никто не надевал, то самое, пресловутое, личное пространство и тишина. Господи, как ей хотелось тишины и возможности побыть наедине со своими мыслями! Уже за одно это князя Донка обихаживала как родного.
В детстве она прибилась к местной церкви в их селе, и священник, вопреки всем канонам, приблизил цыганочку к себе. Учил читать, писать, разговаривал и делился едой. Сметливая от природы девчонка довольно быстро освоила грамоту, и втайне от родителей крестилась, чтобы иметь возможность прислуживать в церкви. Отец, узнав об этом, избил ее в кровь, и выгнал из дома. Донка приползла в церковь и несколько дней священник буквально вымаливал ее у Бога. Вымолил. Сломанные ребра, выдранные с корнем волосы, невозможное унижение - все забылось довольно быстро и кости срослись правильно. На ее внешности это никак не отразилось, девочка росла удивительной красавицей. Тонкая, синеглазая, постоянно улыбающаяся, она, не смотря ни на что, была очень благожелательно настроена к людям. По селу ходили, конечно, слухи, что не просто так цыганенка пригрели в храме, мол, слишком она красива, чтобы этого не замечать, но девочка не обращала внимания на сплетни. У нее был настоящий дом, наполненный заботой, небогатый, но спокойный. Те несколько лет, которые она провела в церкви, Донка была по-настоящему счастлива. Закончилось это счастье вместе со смертью священника. Отец Павел тихо ушел, благословив девушку и передав небольшие накопления:
-Уходи из села. Те, кто придут после меня, не посмотрят на твою душу, только вспомнят о происхождении. Будь осторожна, стыдлива, помни о чести и Господь не оставит тебя.
На похоронах наставника Донка выла и захлебывалась слезами, но лихое чутье, доставшееся ей в наследство от отца и не раз впоследствии спасавшее ей жизнь, подсказывало, что уходить, убегать из села в город нужно как можно скорее. И она сбежала, прихватив с собой только старинную икону, что хранилась в семье священника поколениями и которую отец Павел передал ей, одежду и немного еды. И успела - пришедшие в дом священника мужики, что давно положили на прислужницу глаз, застали только остывшую печь.
Конечно, бродяжничала, подрабатывала по дороге в Петербург кем могла и не гнушалась самого тяжелого труда. Бывали времена, когда она не ела по несколько дней, но никогда не позволяла себе даже мысли, что за еду можно расплатиться собственным телом. Слишком много видела Донка девушек, которые начинали грелкой в постели вроде бы солидного господина, а заканчивали беззубой шлюхой, которую пользовали по подвалам даже не за монету, за рюмку.
Иван Павлович человеком был опытным, знал, что людей, прошедших самое дно, нельзя припирать к стенке и с Донкой действовал осторожно. Подсовывал ей книги, нанял учителей и стал выводить в свет, представляя племянницей. Девушка была так хороша собой, непосредственна и обезоруживающе честна, что богема простила ей явные пробелы в воспитании, коих, к слову сказать становилось все меньше - она яростно занималась с учителями, много читала и будто бы старалась урвать от пребывания в его доме все, что могла. С князем Донка проводила все больше времени, с удовольствием спорила, готовила для него сама и поддерживала во всем:
-Мне уже недолго осталось, и перед смертью хочу спросить - только из долга перед Маро все для меня делаешь?
Девушка молчала долго, князю даже показалось, что она уже и не ответит. Но та все же собралась с силами:
-Сначала из долга. Потом из уважения. Потом из преданности. Сейчас - из любви. Обо мне никто так не заботился как Вы, и...она же сестра моя! - заплакала девушка.
-Сестра? - в полном ошеломлении переспросил князь.
-Я узнала по колоде, которую она в руках верит. Бабкина колода, проклятая. Мы цыганки, я с картами не хуже умею обращаться, но эти даже в руки брать не стану - они не лгут, но судьбу гадающего меняют. Ни к чему это, знать что дальше будет.
-Маро знает?
-Нет, не стала ей говорить. Мы с детства чужие.
-Если бы сказала, она могла бы и пожалеть тебя.
-А что меня жалеть? - Донка тряхнула роскошной косой, - дом, учителя, забота. Когда все закончится, и тогда не пожалею.
-Я оставлю все тебе, до последнего рубля. Деньги обычно хранят от больших бед.
-Деньги привлекают большие беды, оставьте все ей. Только, - хитро прищурилась, - с небольшой оговоркой.
Князя не стало только через год и все это время девушка находилась рядом. Она знала, что за ней приглядывают сподручные Маро, но старалась не обращать на это внимания. Договор свой отрабатывала честно, князя любила как отца, а после того как увидела написанное завещание, с легким сердцем думала и о будущем.
Все движимое и недвижимое имущество князь отписал давней подруге. Маро достались счета, несколько поместий, дома с одним лишь условием - почти весь доход от земли, людей и прочего она обязуется передать ставропигиальному женскому монастырю со строгим уставом. Себе же, как близком другу и управляющему "делами и посмертной волею", пусть оставит твердую долю в размере двадцати процентов от общей годовой прибыли. В случае же невыполнения оной воли, в срок до года все имущество уходило с молотка и так же передавалось церкви. Расходы по оформлению аукциона ложились так же на плечи Маро.
Донка исчезла еще до похорон, закрыв глаза князю и лично приведя тело в порядок. Она не плакала, не рвалась на могилу, только истово молилась за упокой души новопреставленного князя и всю жизнь потом говорила:
-Он свободу мою оплатил.
Душеприказчик, что огласил Маро завещание, с удовольствием наблюдал, как холеная дама теряет лицо и совершенно непотребно ругается, поминая ушедшего князя последними словами:
-Старый негодяй! Подсунул мне чемодан без ручки и посмел умереть с улыбкой! Дрянь!
Однако ничего было нельзя, и Маро приняла дела, не забывая ежедневно проклинать и оборотистую девчонку, и князя, и черта, который дернул ее саму затеять всю эту аферу. Донку искали год, прежде чем она сама вышла к сестре в том самом монастыре, в черном апостольнике и с тихой улыбкой:
-Никак навестить нас приехала? Добро. Проходи в трапезную, небось устала с дороги.