«Жизненная позиция «в активном поиске». Сменилась на «всё сложно». И мир завис!
Ворох фотографий. Почти ч/б. Даже, не излишне чётких — словно, хотели схватить и запостмортить. /Сунуть в гербарий воспоминаний, предварительно с любовью и дрожью рук, проявив. В маленькой ванной комнатке, с ванночками из пластика и ядовитыми химикатами. Там же, развесить, бельём на солнышке. Ждать, торопливо заглядывая в помещеньице. Не оттого, что можно ещё что-то сбить в «животворящем» процессе — пустое! А, не испортить волнение, не вспороть ожидания. Вертящиеся в груди клубком страхов и надежд. Вытискивающиеся раздражением, порывами ненужными, натужными речами. Не вспугнуть чудо. Которое — Бог, мой! — может и не случится. Но «если я буду верить и не мешать». То шансы. Есть… /
Снятые давно. Но только теперь найденные, в старых коробках. С ностальгическими мелочами, из забытой напрочь, почти прошлой, уже отжитой жизни. Они вернули — вдруг! — топкий дурман. /Как, если бы тебе понадобилось оказаться, нынче же вечером в городе, за миллион вёрст от твоей чепуховой хвалёной важности. Понадобилось — во, как! Не отвертеться, не отговорить… А добираться «самолётом-поездом-автомобилем». И ещё на перекладных, семь дён. И ты зажмуриваешь глаза. И всё — в себе. И молишь: «Ну, пожалуйста! Ну, пойми — мне так надо!» И тогда ветер памяти — единственное средство передвижения, бронирования билетов не предполагающее — поднимает тебя с насиженного. Прочного, привычного, почти родного. И несёт, за три девять. Где — как оказалось! — и есть самое важное. И родное… /
Он с сомнением вертел плёнку — получится ли напечатать удобоваримое. Он это хорошо запомнил. Вот это сомнение, в пользе потратить время и травиться в агрегатах. Чтобы пробило. На счастье. А зачем ещё? И всё-таки, попробовал. Дальше, что было дальше. Когда фотки высохли, и он снял их, с прищепочками. Он не зафиксировал совсем. Поток сознания, астрал, слёзы-сопли. Бутылка водки, в одиночку. Без закуси. Пробило, таки…
В тот день они ездили на озёра. Он катал её на старой деревянной лодке и стёр ладони до водяных пузырей. Вечером, она клеила пластыри. Перед тем, мазала чем-то лечебным, «от смерти». И дула, сложив губы трубочкой. Чтобы не щипало. Он смотрел в её макушку и болел. А когда ночью обнимал её, гладил прохладную, пахнущую дурманами, кожу, перебирал в пальцах, выжженные солнцем локоны. Она чуть ёрзала плечами, а он извинялся. Тихо, шёпотом, сквозь нежность соблазна. Через силу недоступности. А она смыкала веки и откидывала в изнеможении голову…
Старый. Больной человек. Он прожил всю жизнь. Без неё. И только — россыпью на письменном столе — чёрно-белые, с обломанными уголками фотографии. Чертили его, такую примечательную карьерными взлётами, завоёванными женскими сердцами, траченными большими деньгами. Но такую зряшную жизнь. Осмысленным и бесподобным. От того дня, на озере. До тридевятого…»