Я не претендую на писательские лавры – боже избави, не Лев Толстой я, и даже не Теодор Драйзер. Записки эти скорее воспоминания графомана без тараканов, которые вряд ли будут интересны кому-нибудь, но вдруг…
С той давней поры, когда люди придумали буквы и начали упаковывать их в слова, неистребимое племя графоманов складывает слова в предложения, а предложения в «нетленные творения» каждый день и час. И так на протяжении всей истории человечества.
Графоманы оставили свой след на стенах древних пещер и современных сортиров, на египетском папирусе и китайской бумаге. Они отметились везде. Графоманы творили и творят историю человечества. Мне приятно, что я пополнил их славные ряды и внес свой скромный вклад в великое графоманское творчество.
***
Все началось с того, что я упал и сильно ударился головой.
Голова всегда была моей главной ценностью, поскольку являлась одновременно орудием труда и средством производства. Одновременно голова была и моим самым слабым местом – как пятка Ахиллеса. А потому посыпавшиеся из глаз искры и мгновенно возникшая на затылке шишка обеспокоили значительно больше, чем боль в правой руке, копчике и прочих частях тела, тем более что о назначении копчика я имел смутное представление, а руками и вовсе ничего делать не умел. Так как руки у меня росли из жопы. И всё, что я сделал руками, помню отлично.
В седьмом классе на уроках труда я сколотил табуретку. Я колотил ее целую четверть, но все табуреточные ноги оказались разной длины, и сидеть на ней было опасно для здоровья. И всё же был весьма доволен, хотя сесть на своё творение не решился.
Много позже, когда до финиша СССР оставалось лет пять, я оклеил кухню пластиковыми листами, украденными с калининского вагонзавода нашей соседкой с седьмого этажа. Этими листами отделывают вагоны. Внутри. Жена не могла смотреть на мой производственный процесс, а потом с сочувствием в голосе сказала, что получилось хорошо. Намного лучше, чем она ожидала.
Ну и вершиной своего рукоделия я считаю смену замка на входной двери. Года через полтора после кухни. Менял я его почти целый день, потому что новый замок не помещался в старые дырки, я расковырял половину двери, а потом запихал в образовавшиеся пустоты щепки. Но внешне всё выглядело вполне прилично. Если не считать скандала, учиненного полоумной соседкой по лестничной площадке, которую мои труды довели до полного изнеможения.
Впрочем, я отвлекся.
Произошло знаменательное мое падение в конце декабря 1991 года, в канун наступления Нового года. Шел я в задумчивости по главной улице нашего южного города. Шел быстрей, чем позволяли метеорологические условия, и в задумчивости глубже предела безопасности.
Город наш, как и подавляющее большинство городов России в начале 90-х, являл собой зрелище тяжкое. Выпадение снега превращалось в стихийное бедствие, сродни тайфуну над полуостровом Флорида или эпидемии гриппа – проходит само, а последствия остаются. А в нашем южном городе ежегодный снег воспринимался городскими службами в одном ряду с пирамидами египетскими – чудом света. Впрочем, так же воспринимались дождь, жара и все остальные явления природы.
Летел я красиво. Лед на небольшом уклоне тротуара главной улицы был отлично отполирован, слегка прикрыт снежным пушком и скорость набиралась мгновенно. Тройной тулуп в горизонтали. Надо заметить, что к тому времени социализма не было уже, а капитализма еще, и задумчивость моя имела вполне прозаические причины: головой я заработал весьма приличную сумму и размышлял о том, как превратить эту сумму в товар. Сумма эта составляла примерно три моих месячных зарплаты. После приземления, когда в себя пришел, первым делом проверил сумму. Сохранилась. Всё остальное – копчик, локоть и шишку, отложил «на потом». Сумму до дому довез и отправился к костоправам.
Добрался до ближайшего травмпункта – и обуял меня ужас. Порхал по льду в этот вечер не я один: увечный и калеченый народ заполонил небольшое помещение, а уже приступившие к новогодним празднествам доктора, дыша свежепринятыми спиртными напитками, лихо гипсовали разломанные конечности горожан. Мой скромный локоть правой руки уже не казался мне проблемой по сравнению с двойными переломами рук, ног и копчиков моих сограждан. Более того, внутри возникло некоторое чувство неловкости за то, что относительно молодой и здоровый мужик отвлекает докторов от напряженного труда своими ничтожными проблемами. Тем не менее, рентгеном меня просветили, переломов и трещин не обнаружили и отправили лечиться домашними средствами от ушиба головы…
А возможно, все началось еще раньше, когда в Дагомысе я познакомился с Борисом. Или еще раньше, когда совершенно неожиданно меня пригласили на работу в наш прекрасный южный город.
А вообще-то все началось очень давно. Тогда, когда папенька шарахнул меня по черепу утюгом.
Глава 2
А вообще-то все началось очень давно. Тогда, когда папенька шарахнул меня по черепу утюгом. Было это в раннем детстве, и это мои самые первые детские воспоминания. Всё более раннее просто вылетело от удара. Утюг был древним. В него засыпались древесные угли, потом этим тяжелым предметом надо было размахивать – раздувать угли. Утюг нагревался, гладилось белье, и процесс повторялся. Наиболее опасным было именно раздувание углей.
Побережье Черного моря, Абхазия – действительно солнечная, заросли кукурузы, огромные эвкалипты, и – море, море, море. Деревня Леселидзе, так названная в честь некоего грузинского генерала, участника Великой Отечественной войны. Или войны гражданской. Папенька был военным, служил в Подмосковье, а маменька с детишками на лето выезжала к морю. У маменькиной тетки в деревне имени грузинского военного героя был домик и участочек земли, засеянный кукурузой. Может, и еще чем засеянный, но помню только кукурузные заросли. Затем в отпуск приезжал папенька, а потом мы всей семьей возвращались к месту основной дислокации.
Кукурузные заросли мне очень нравились, я туда ходил по разным физиологическим надобностям и совершенно случайно, но с завидной регулярностью оставлял там трусы. Эти трусы потом искали все присутствующие, за исключением моей младшей сестры – она еще плохо ходила. Думаю, кукуруза заметно выигрывала в результате моих регулярных её посещений, и бурно росла. Лет мне тогда было не более четырех, но – помню.
Мама с детьми проводила в Леселидзе по три-четыре месяца в году. Бабушка с дедом и двумя детьми от второго брака (уже вполне взрослыми) жила в Адлере и регулярно навещала деревню имени грузинского героя. Отец всю эту ораву финансировал.
Почему пользовались утюгом на углях – не знаю. Может, электричества не было. Хотя какая-то лампочка мне вспоминается. Значит, не было электрических утюгов. Когда утюг остывал, им надо было размахивать, чтобы угли снова разгорелись, и утюг нагрелся.
На полянке возле дома горел костёр, на котором в огромном котле варилась кукуруза. Возле этого костра папенька размахивал утюгом. Мы, доев один кочан, немедленно бежали к котлу за следующим. Наперегонки. Оббегая при этом папеньку с утюгом. Я решил подсократить расстояние, и здесь-то подстерегала меня неожиданность: папенька меня этим утюгом и шарахнул. Два раза. С того всё и началось.
К вечеру я оклемался, все пошло своим чередом, однако какие-то шестеренки в мозгах сдвинулись. К сожалению, до развития экстрасенсорных способностей не дошло – видимо, папенька меня не добил, удары оказались слабоваты и трещины нужной для общения с космосом конфигурации не сформировались.
В конце 50-х папеньку демобилизовали, и мы сменили Подмосковье на юг. Так захотела моя маменька, поскольку на юге жила ее маменька, которую она сильно любила, да и сама она с гор спустилась именно кавказских. В горах над деревней имени грузинского героя она родилась. Маменька у меня была натуральной блондинкой, поскольку к грузинским героям и вообще к южным горячим народам отношения не имела. А имела отношение к народам северным, финно-угорским, часть которых в конце девятнадцатого века откололась от основной популяции и осела в кавказских горах, как раз над деревней, которую в будущем и обозвали именем грузинского героя.
Осколок популяции с местным слаборазвитым в те времена населением не смешивался, а смешивался между собой. В результате к середине двадцатого века приобрел явные черты вырождения. К счастью, маменькина маменька была аборигенкой в первом поколении, так же, как и маменькин папенька, а потому кровосмесительных тенденций в этом браке не наблюдалось. Однако бабка моя была еще та. В середине 20-х ее мужа, то есть деда моего, отца маменьки, отправили учиться в столицу. Бабуся дожидаться любимого не стала, а под жарким южным солнцем завела себе нового супруга, которого через пятьдесят с лишним лет и похоронила.
Надо заметить, что информация по материнской линии довольно скудна. В детстве было не интересно, а когда стало интересно – никто уже не расскажет.
Деда, маменькиного отчима, помню хорошо. Мне рассказывали (на рубеже шестидесятых), что был он в молодости пастухом, и в горах, на пастбищах, еще прекрасная и молодая моя бабушка Линда безумно полюбила молодого и сек.суально активного пастуха Юлиуса, забыла ученого мужа и начала строить новую жизнь.
Не знаю, как в годы своей молодости, но в годы моего детства пил этот Юлиус крепко. К тому времени он был законченный алкаш. В дни просветления читал интересную книжку с картинками на неизвестном мне языке. Картинки были интересны до невозможности, но смотреть книжку мне не давали. Приходилось всячески исхитряться. Как впоследствии выяснилось, это был «Декамерон» Бокаччио, на немецком, с иллюстрациями очень классического Дюрера. Так что мои первые впечатления о взаимоотношении полов были основаны на мировой классике. Сочетание же пастуха с Бокаччио на немецком никакого удивления у меня почему-то не вызывало. Особенно если учесть тот факт, что в доме, в котором маменькины родители жили до войны, впоследствии устроили детский сад. Дом этот, правда, тоже строили не они – его соорудили до первой мировой войны, хозяев в революцию то ли расстреляли, то ли они успели убежать, а на рубеже 30-х туда вселился сексуально активный пастух с семейством.
В середине 30-х пастуха арестовали и две недели выколачивали признание в том, что он немецкий шпион. Бабушка носила ему передачи и усиленно молилась. По словам мамы, именно бабкины молитвы спасли деда от расстрела. Его выпустили. Пастух в одночасье подхватил семейство и стартовал на восток с такой скоростью, что приземлился только на Камчатке.
Кем в действительности был сек.суальный пастух, когда и куда вернулась семья моей матери с Камчатки – точно не знаю. Темы эти как-то не принято было обсуждать, информация обрывочная – что подслушал, что недопонял, что-то уже забыл. Но после войны, в конце 45-го, жили они уже в Эстонии. Там-то моя блондинистая maman и встретила жгучего брюнета, офицера, потомка сибирских кержаков – моего отца. Кержаки – старообрядцы, одновременно вроде бы пробавлялись и грабежами проезжих купцов. Нехилые ребята. С чисто военной сноровкой охмурил папенька маменьку в течение месяца.
Так русский оккупант овладел честной эстонской девушкой, в результате чего через девять месяцев родилась моя старшая сестра Сильвия, а через пять с половиной лет и я. Но появился я на свет уже в знаменитом городе оружейников Туле.