Умукусум подоила корову и, процедив молоко через пучок мяты, зажгла в очаге огонь. Она так измучилась с женитьбой сына, что решила сдаться. «Вот придет Герей, сама скажу ему, что он должен. Иначе нет никакой жизни здесь. Что может сделать маленький камешек против огромной горы, если она веками стоит и не сдвигается ни на мизинец?» — уговаривала она себя.
Сын! Заслышав его шаги, быстро поставила ужин на огонь и хотела встретить его на крыльце, но настежь распахнулась дверь, и он сам появился на пороге. Плечистый, дочерна загорелый, в пиджаке, забрызганном глиной, с бритой догола головой, он показался ей особенно красивым и мужественным. Да, бритая голова делала его старше своих двадцати двух лет.
Он улыбнулся, и Умукусум, словно аромат весны был затаен в его улыбке, почувствовала запах свежей глины, смешанный с каменной пылью. И запаха, лучше этого, не было для нее.
Молча он бросил на пол мешочек с инструментами, снял пыльный, в глине, рабочий пиджак.
— Ты, наверное, голодный? А я не успела еще приготовить хинкал, — виновато сказала она.
— Что ты, мать, я сегодня во как сыт! — и он пропел рукой по горлу.
— Неужели Абдулкадыр расщедрился?
— Еще в полдень я поставил последний камень. И знаешь, какой дом получился! Четыре комнаты, и в каждой по два больших окна. — С каждым словом лицо Герея становилось все оживленнее. «Вылитый отец, и тот умел говорить только о камне», — улыбнулась про себя Умукусум. А вслух сказала:
— Теперь, верно, он будет женить сына?
— Да, вот покроет крышей — и можно жениться.
— И нам бы, сынок, не мешало немного переделать дом. Ты так любишь свет, а окно у нас только одно, — вздохнула Умукусум.
Сколько раз она начинала этот разговор, и сын всякий раз соглашался с нею, а вот руки не доходили.
— Ты права, мать. С завтрашнего дня начну работать дома, — подхватил Герей.
И вот в этот самый момент на пороге появился незнакомый мужчина. Был он маленького роста, старый, морщинистый. Пиджака касалась рыжая с проседью борода.
— Асаламалейкум! Разрешите войти? — спросил он, приподняв лохматую папаху, спадавшую почти на самые глаза; папаха была ему явно велика.
— Ваалейкумсалам, войди и будь гостем и другом, если ты пришел к нам с любовью и добрыми помыслами, — ответил Герей, протягивая ему руку.
Умукусум придвинула ближе к очагу трехногую табуретку, и пришедший сел, сняв свою папаху.
— Я из аула Урги. Пришел к тебе с просьбой, чтобы ты построил мне дом, хочу женить старшего сына. — И он посмотрел на Герея.
— Валлах, сейчас я никак не могу. Только что дал матери слово, что теперь займусь своим домом, — смущенно сказал Герей и взглянул на мать.
Умукусум поняла этот взгляд. Он говорил: «Отпусти меня, мать. В последний раз. А потом уж обязательно возьмусь за свой дом. Свое-то никуда не уйдет». Так всегда бывало. И Умукусум всегда соглашалась. Но на этот раз она была непреклонна. И потому промолчала.
Поняв это молчание как отказ, человек из аула Урги стал просить:
— Если ты не можешь построить весь дом, то поставь хотя бы фундамент...
— Вот так каждый раз получается, — хлопнул себя по колену Герей. — Сам не могу жениться потому, что некогда заняться своим домом. Ведь кому-то я должен отказать? Закончу свой дом — и к тебе первому приду...
В эту ночь Герей долго не мог уснуть. За всю свою жизнь он впервые отказал человеку. То он сердился на мать, за то, что она поддержала его отказ, то на себя, то на мужчину из аула Урги, за то, что он появился так не вовремя. Перед глазами стояли худые руки мужчины, которыми он смущенно надевал папаху, прощаясь. Так и видел он неглубокий и кривой фундамент, поставленный другим мастером. Сердце Герея сжималось от жалости к человеку из аула Урги. И он решил построить ему дом.
Встал он рано. Матери дома не было. Она, как всегда, ушла к роднику. Он взял с очага холодный хинкал и кусочек курдюка, оставшийся от вчерашнего ужина.
Глухо и монотонно звенели, ударяясь друг о друга, молоток и мастерок в его мешке. Черная, мокрая от росы земля казалась пустой и мрачной после снежной зимы. Чтобы попасть в Урги, Герею надо было миновать три маленьких аула, расположенных друг от друга на расстоянии ружейного выстрела. Растоптанная копытами лошадей и ослов тропинка повела его над первым аулом, еще не проснувшимся: только из крайней трубы одиноко вился сизый дымок. Эта же тропинка спустила его в нижний аул. Здесь в поле уже трудились пахари, оставляя за собой свежие шершавые борозды.
У межи одной небольшой, только что вспаханной долянки Герей остановился. Его привлекла песня. Девичий голос выводил красивую песню.
На девушке было пестрое ситцевое платье. Черное чохто спадало ниже колен, она разбивала киркой свежие комки земли. В холодную, еще не согретую солнцем землю мягко и легко входили ее босые ноги.
Герей ступил на делянку. И его ноги тоже утонули в этой мягкой земле, так что земля засыпала чарыки. Ему захотелось подержать в руках свежий, темный комок. Он нагнулся и, захватив горсть земли, растер ее в ладонях. Она пахла вечностью.
Между тем девушка заметила парня и, прервав песню, спросила неприветливо:
— Что тебе здесь нужно?
Герей смутился, не зная, что ответить.
— У тебя так много земли, — наконец сказал он, окидывая взглядом обширное поле. — Почему же ты одна разбиваешь комки?
— Это не моя земля, — нервно усмехнулась девушка. — Моего отца наняли пахать, а я помогаю ему. — И она взялась за кирку — мол, разговор окончен.
— Твой отец, видно, хороший пахарь, — быстро проговорил Герей, лишь бы что-то сказать: ему не хотелось уходить.
— Ему нельзя быть плохим, у него восемь ртов, — зло отрезала девушка.
— Почему ты замолчала? Пой! — сказал Герей. — Ты так хорошо поешь.
Но девушка больше не отвечала ему. Он видел ее смуглую щеку с нежным румянцем и уголок карего сердитого глаза.
Вверх-вниз мелькала кирка в ее руках. Бурые комки разлетались в разные стороны от ее решительных взмахов. Крупицы земли долетали и до Герея.
— Хочешь, я помогу тебе? — предложил он.
— Иди, иди своей дорогой. Любите вы тут проходить, поболтать да послушать песни. Все пшеничные слова, а не пшеничные дела...
После этого ему ничего не оставалось как уйти. Нехотя, оглядываясь, покинул он делянку. Все дальше ситцевое облачко среди черной земли. И потому, что оглядывался, он не заметил пахаря, пока не наткнулся на его быков. Они шли вялыми, размеренными шагами, прихватывая то свежие корни с вывернутой земли с правой стороны, то высохшие прошлогодние травинки — с левой. Пахарь, маленький, худой, в выцветшей рубашке и широких галифе, без шапки, с гладко выбритой головой, отпрянул от неожиданности и, отпустив ручку плуга, смотрел на Герея настороженно. Лицо его побелело.
— Асаламалейкум, желаю тебе удачи, — приветливо сказал Герей, протягивая ему руку.
— Ваалейкумсалам, доброго пути, — пахарь подал сухую, жилистую, крепкую руку, и Герей почувствовал, что она чуть дрожит.
— Вы не больны, отец?
— Нет, только что-то голова закружилась.
— Пусть, отец, удесятерится то, что ты бросаешь в землю.
— Аминь, — произнес пахарь.
И Герей пошел дальше.