Вот так-то: я опять всего лишь новичок, я опять стою перед глухими воротами, хотя мне и казалось, что я уже в них вошел. Старик, очевидно, понял мое смущение — он тотчас же оставил формальный тон мондо и ласково заговорил:
— Помните: вы ищете самоуглубленности. Она не даст вам точного ответа на все то внешнее, с чем вы сейчас связаны. И не укажет, как лучше исполнять обязанности посла, не разрешит одну проблему путем превращения ее в другую. Но она докажет вам, что тайна жизни, умение сохранить свое «я» и совершенствование зависят от отдельной личности, а не от массы. Таким образом, все, что в вашем деле или еще чьем-то направлено на благо, должно осуществляться с помощью и благодаря самопознанию отдельных личностей...
Он внезапно умолк и улыбнулся мне одной из своих редких улыбок.
— Впрочем, я вас только запутаю. Мудрость — как цветок, который раскрывается, когда мы на него не смотрим. Пишите мне, прошу вас. Я буду о вас думать. А когда вернетесь, приезжайте ко мне.
— Непременно приеду. И благодарю вас за все.
И так ответ не найден. Никакого просветления, только еще сильнее стали и дурные предчувствия и тревога. Но одно я понял: в моих отношениях с Мусо Сосеки есть что-то настоящее и он, учитель, уже крепко сопряжен с моей жизнью, как и я с его.
Много воды — и много крови — утекло после той зимней беседы с Мусо Сосеки. Сейчас я опять в саду Тенрю-джи; я пытаюсь как-то осмыслить мои явные победы и внутренние предательства. И меня немало удивляет, что когда-то я был так глубоко растревожен странным вопросом о кукушке и почти не обеспокоен последними словами Фестхаммера перед моим отъездом в Сайгон:
— Сейчас в любой день, Макс, кто-то может свергнуть Фунг Ван Кунга и его родню и учредить новое правительство. Но сначала вас спросят, как вы к этому относитесь и насколько вы готовы поддержать этих людей от имени Соединенных Штатов... И загвоздка в том, Макс, что вам придется дать ответ, а потом оправдать его перед госдепартаментом и президентом... Ну, желаю удачи. Счастливого пути!
В сотне миль от вьетнамского побережья наш самолет встретили истребители-бомбардировщики и, окружив нас тесным строем, сопровождали до конца полета. Первое, что мы увидели на вьетнамской земле, была дельта реки Меконг, которая веером расходится на сотни миль среди рисовых полей и тропических плантаций, деревушек с крышами из пальмовых листьев, дамб, каналов и наконец сливается с гладкими мелкими водами отмелей Астролябии.
Мы полетели этим путем, чтобы я мог составить впечатление о военной обстановке. Район дельты был ареной самых ожесточенных боев за всю войну. Река Меконг — это путь, по которому через Лаос и Камбоджу доставлялись припасы партизанским отрядам. Груз этот прятали под мешками с рисом и связками бананов. Его перевозили на лодках женщины и детей, старейшины рода и кхмеры с границы.
Тем же путем — по реке, по ее притокам и заводям — приходили и уходили партизаны. Они чувствовали себя свободно, как животное в естественной для него стихии, ибо кто способен читать в сердце маленького смуглого человека, сажающего рис, плетущего пальмовое волокно или продающего сладкий сахарный тростник на деревенском базаре?
В крытых пальмовыми листьями деревушках с прочным семейным укладом проходила жизнь. По ночам крестьяне вместе со своим скотом укрывались за высокими частоколами из бамбука. Каждая семья приносила фонарь, освещавший изгородь, и выставляла часового, чтобы охранить себя от въетконговцев, которые пробирались в деревни через рисовые поля и заросли бамбука.
Но человек наверху частокола и человек внизу, на болоте, были родными или двоюродными братьями. Поэтому иногда фонарь задували, и из-за частокола высовывалась рука, помогая нападавшему взобраться. Иногда им передавали рис или лекарства для раненых. Иногда устраивалось краткое перемирие, чтобы партизаны могли передохнуть где-нибудь в чаще бананов, а деревенские жители — спокойно отоспаться за своим частоколом.
Для военного командования это было сущим кошмаром. Для деревенских жителей это было естественным приспособлением к обстоятельствам, ибо чего же еще можно было ждать от крестьян дельты, если рушился многовековой родовой строй.
Мы кружили над тропической яркой землей на безопасной высоте в пятнадцать тысяч футов. Майор военно-воздушных сил. указав на маленький городок, прокричал мне в ухо, что это Чавинь. Над ним, как неуклюжие птицы, парили вертолеты. Мы увидели огненную полоску ракет и крохотную вспышку орудийного залпа, а лотом дымки над лилипутскими куполами деревьев, но людей разглядеть не могли — только какие-то кучки муравьев.
Мы не слышали никаких звуков, кроме воя нашего реактивного двигателя. Мы были боги, витавшие в эмпиреях и взиравшие сверху на ничтожную суетню человеческой вражды, которую завтра смоет ленивая река, засосут рисовые болота или поглотят джунгли. Мы покружили еще минут десять, потом повернули на север, и началось медленное скольжение вниз, к Сайгону.
Над аэродромом наши конвойные отстали от нас, и мы спикировали на посадочную полосу — признаться, чересчур круто, чтобы испытывать при этом приятное ощущение. Тот же майор довольно кисло пояснил: Вьет-конг действует даже на окраинах города, и бывает, что самолеты на посадке обстреливают из винтовок.
Самолет покатил по бетонной полосе; когда он остановился, дверца распахнулась, и мы оказались в военном лагере. По окружности летного поля стояли вертолеты и истребители. Нас ждал американский почетный караул и строй вьетнамских парашютистов в маскировочной одежде и в беретах. Возле министра иностранных дел стояли генералы в парадной форме. Представителей нашего посольства сопровождала группа военных во главе с главнокомандующим генералом Толливером.
Когда мы сошли вниз, на бетонную площадку, Джордж Гротон успел шепнуть мне:
— Вас принимают как военного генерала, а не как посла. Интересно, кто это срежиссировал?