Лет с пятнадцати и до тридцати они еще сохраняют какое-то очарование, но потом становятся с каждым годом всё более противными -- как внешне, так и в части содержимого их мозгов.
Что представляется милым лепетом в устах девушки, то, выдаваемое зрелой теткой, раздражает своей глупостью. Что в молодости обеспечивается не растраченным еще здоровьем, то при отсутствии надлежащей заботы о последнем улетучивается очень быстро.
Пока в них сильно проявляется половой инстинкт, они еще худо-бедно следят за собою. Некоторые даже делают гимнастику. В дальнейшем их забота о теле преимущественно сводится к намазыванию всякой разноцветной дряни себе на лицо. Увянув, они приобретают сильную привязанность к своим фотографиям времен первой молодости и тычут в них носами своих новых кавалеров, чтобы доказать, какие они красавицы.
Каждая вторая из них уверена, что если ее заштукатурить косметикой и подороже одеть, она станет неотразимой. Как будто мужчины не в состоянии разобраться, что под косметикой -- дряблая стареющая кожа, испещренная морщинами, а под платьем -- хилое заглистованное тельце, страдающее двумя-тремя болезнями (и предрасположенное еще к пяти-семи), плохо справляющееся со своими обычными порциями пережаренной, переквашенной, передержанной вне холодильника полутухлой жратвы и потому эпизодически исторгающее неблаговонные газы. В отношении большинства из них я в состоянии вызвать у себя эрекцию, лишь закрыв поплотнее глаза и вообразив на их месте какую-нибудь дуру помоложе -- не успевшую еще
облезть.
Из-за их пристрастия к обуви дурацких фасонов пальцы на их нижних конечностях обычно уродливо искривлены, да еще нередко появляются и так называемые "шпоры" -- отвратительные выросты на костях. На иную из этих дур я, может быть, и влез бы при оказии, но если случается взглянуть на их ступни, мое желание исчезает почти полностью.
Они объясняют свое пренебрежительное отношение к здоровью нехваткой времени, но это полнейшая чушь. Никто не заставляет их накачивать себя кофе, часами торчать у телевизора,
выготавливать на кухне разную извращенческую еду, к тому же из таких дивно полезных для здоровья продуктов, как мясо, грибы или соленые огурцы.
Дряблые, жопастые, неуклюжие, они представляют собою легкую добычу для всякого сколько-нибудь агрессивного негодяя. Они часто жалуются то на головную боль, то на сердцебиения, то на усталость. Внутри они нашпигованы паразитами и застоялым дерьмом, поскольку в их хилые кишечники попадает преимущественно рафинированная пища, а их брюшные мускулы никогда не получают должной нагрузки.
Во второй половине их никудышной жизни, а для некоторых и еще раньше, им начинают все более подходить такие эпитеты, как жаба, змея, трухлявый обосранный грибок или даже ведьма. Пердючие старые коровы, страдающие одышкой, едва волочащие ноги и грозящие отбросить копыта тут же рядом с тобой, если ты немедленно не уступишь им сиденье в автобусе. Овдовившие их мужья сделали хотя бы то хорошее дело, что вовремя сыграли в ящик.
В молодости (да и позже) мне случалось по глупости влюбляться, но до чего же меня тошнило от моих избранниц, когда любовный дурман рассасывался и я получал возможность посмотреть на них трезвым взглядом!
Особенно я ненавижу фригидных и нимфоманок. На несколько таких неполноценных особей я когда-то по неопытности зазря потратил довольно много времени и нервов (что совсем не окупается теми несколькими десятками строк, которые в результате появились в разных моих книжках, включая эту). Они сочиняют разные оправдания своей странности, и надо уметь вовремя распознавать эти обделенные природой существа по той чуши, которую они болтают про отношения полов.
Хотя я далеко не каждый день чищу свои туфли (я оправдываю это тем, что таким образом я выражаю свое отношение к обществу), у меня сохраняется довольно интеллигентный вид, из-за чего многие дуры нарываются в отношениях со мной на неприятности, полагая, что я буду действовать по их дурацким правилам. Я торжествующе возвращаю их к реальности.
До конца своих дней я буду с удовольствием вспоминать один случай в автобусе. Какая-то кикимора лет пятидесяти завелась на кого-то не по существу и стала вякать долго, громко и раздражающе. Я предложил ей помолчать, а когда она после этого переключилась на меня, приблизился к ней и просто захлопнул ей рот -- грубо, от души. Конечно, моя рука была в
перчатке, потому что я довольно брезглив. В салоне сразу же установилась обожаемая мною тишина. За старую дрянь не вступился никто.
Почти столь же приятный случай произошел тоже в автобусе (мне приходится слишком много ездить). В салоне было довольно тесно, и кто-то полдороги эпизодически и явно нарочно толкал мою сумку(я ношу ее через плечо, и она болтается сзади). Мне надоело упражняться в толерантности, и я повернулся. Источником беспокойства была образованного вида дура лет сорока -- наверняка из тех, которые думают, что мужчины существуют для выполнения тяжелой
работы, а не для того, чтобы кое-что кое-куда совать. "Вам не нравится моя сумка?" -- спросил я еще довольно вежливо. "Да, она мне не нравится" -- получил я ответ. "А вы мне не нравитесь
целиком! Понимаете? Целиком!" -- сообщил я, умеренно заводясь. Поскольку она тоже не думала успокаиваться и начала рассказывать мне, как неправильно я поступаю со своей сумкой, я спросил ее не лучше ли будет, если я повешу сумку на свой член. Конечно, я употребил более грубое слово, которым не хочу пачкать бумагу. Это был экспромт, и по здравом размышлении я бы вряд ли так поступил. Женщина еще что-то вякнула и замолчала. Прочие тоже молчали.
Вдумываясь в произошедшее, я начал улыбаться еще в автобусе, а когда вскоре вышел, меня вообще разобрал счастливый смех, отголоски которого проявлялись еще и на следующее утро. Как мало мне нужно для счастья! И такому скромному человеку вы не пожелали дать чуть-чуть места для тихой жизни!