Трибуна напоминала большой вытянутый алтарь, и на самом главном его месте стоял худощавый, усталый человек и дружелюбно нам улыбался. Окружало его множество людей, которые вроде бы и приглядывались к проходящим колоннам, а по существу смотрели на худощавого, усталого человека, стоявшего в центре, на почетном месте.
А еще мог бы я поведать бледным обитателям древнего города, торчавшим в толпе на тротуарах, прислонявшимся к дряхлым деревьям и выглядывавшим из подворотен — архитектурных памятников, что действительно хватает среди нас неграмотных, преимущественно из пожилых, чья жизнь так складывалась, что разминулись они со школой, а школа с ними: только теперь они берутся за учебу и стесняются этого, а некоторые после работы выводят гвоздем буквы на утоптанной земле.
А еще мог бы я сказать, что некоторые прибыли на эту непостижимо огромную стройку со вшами за воротом, ибо ютились в тесных, завшивленных домишках, где полно народу и нет денег на поддержание чистоты, ибо чистота стоит дорого, а грязь — ни гроша.
А еще я мог бы сказать, что на нашей огромной стройке не редкость и безотказные девчата, да где их только нет?.. В приличных домах, в конторах не бывает, что ли?
Всюду их встретишь. Но попадись девица легкого поведения у нас, худосочные мещане тотчас заведут суды-пересуды о разврате на стройке, а если у самих добропорядочных мещан обнаружится, в так называемых «кругах», они говорят: ничего не поделаешь, любовь... Когда дело происходит на сеновале, зеленой травке или попросту на голой земле, тогда это разврат, а на перинах или матрасах, на плюшевой обивке то же самое называется любовью. Есть два названия у одной и той же вещи — разврат и любовь, в зависимости от того, где это происходит: под размалеванным потолком или под звездами.
Когда миновали трибуну, можно было идти свободнее, колонны стали таять, поодиночке, по двое, а то и целыми группами люди ускользали из строя, поскольку шествие малость их утомило, но тем, кто нес главные транспаранты и портреты, пришлось шагать до условленных мест, где все это сдавалось на хранение.
Я откололся раньше, поскольку нес небольшой лозунг, который мог прислонить к дереву и пойти своей дорогой. Молоденький смылся вместе со мной. Хелю я не мог найти, она куда-то запропастилась. Румяному пришлось идти до конца, ибо он, желая понравиться организаторам шествия, протолкался в голову колонны и вместе с другими рабочими нес самый большой, тяжеленный транспарант с самым крупным лозунгом. С некоторых пор он вертелся возле наших деятелей и заискивал перед ними. Корбас тоже куда-то пропал. Мать на демонстрации так разохотилась, что по собственной воле решила идти до конца, хотя ничего не тащила и могла исчезнуть раньше других.
Мы зашли в парк, где было полно народа. В городских парках всегда толчея и невозможно побыть наедине с природой, не то что в деревне; там, если душа пожелает, можно оказаться лицом к лицу с лесом, прибрежными кустами и рекою, с птицами, один на один с впадиной, заросшей камышом, с той огромной зеленой миской, о которой я, пожалуй, более всего жалею, ибо это самое прекрасное место на земле; один на один со всем этим, то есть один на один с самим собой, однако и под тайным присмотром недреманного ока деревни.
Молоденький потащил меня в самый конец узкой боковой аллеи, где было поменьше народа; мы сели на скамейку — демонстрация нас все же утомила,— и он тут же сунул руку в карман и вытащил зеленый конверт, с минуту размахивал им, а потом сказал: вот письмо от матери, вчера получено, иду через проходную, а вахтер говорит: письмо тебе прислали, это и была весточка от нее.
Потрясая конвертом. Молоденький принялся рассказывать, что матушка уведомляет его о получении денег, которые он выслал после первой получки, а еще она пишет, будто положила их в особый тайник, ни на что не тратит и в том тайнике бережет, поскольку это деньги из первого заработка сына, а таких денег она отродясь не получала.
Было у нее три сына, двое, постарше Молоденького, погибли на войне, остался он да сестра Откуда же ей было ждать помощи, а теперь вот дождалась, получила перевод и спрятала поглубже и не тратит, бережет не как разменные бумажки, за которые можно купить дрожжей, соли, сахару шаль. фартук и бог весть что еще, а как нечто большее, свидетельство сыновней добросердечности, которая не часто встречается в наше время.
А потом Молоденький приблизился ко мне и понизил голос, словно хотел открыть великую тайну и опасался, вдруг кто-нибудь да подслушает, но я уже знал - раз придвигается, значит, будет нашептывать в самое ухо те многократно повторявшиеся слова, которые впервые прошептал на стройке под треклятым мелким дождичком. Знал, что речь пойдет о вечерней школе; и действительно, Молоденький начал уговаривать, чтоб я, подобно ему, окончил семь классов, а затем, как и он, шел дальше и дальше. Я обещал ему записаться в вечернюю школу.
Немного погодя на этой же скамейке, в аллее городского парка, размечтался он о будущем. Заговорил как дитя малое и старец одновременно; уж такой он был человек, что ребенок уживался в нем со стариком.
Не смотрели мы на безбрежную равнину, где шла наша стройка, но словно раскинулась она перед нами, когда Молоденький заговорил о будущем. Лучше меня умел он видеть самого себя, преображенного в городе, который нам предстояло воздвигнуть; умел через голову дня нынешнего заглядывать в грядущее и выхватывать из него то, что еще назревало, делать вид, словно нет котлованов, грязи и перепачканных людей, а город уже построен и на проспектах раздается топот наших шагов. Молоденький, как чудотворец, мысленно созидал готовый город, хотя город тот только еще зазевался, едва вылезая из трясины.
И, сидя со мною в сравнительно тихом уголке городского парка, наряжался да пыжился, обживал уютную квартиру, здороваясь, приподымал шляпу, вообще млел от восторга в своем выдуманном чистом городе; и меня приобщал к чистоте и красоте нового города, возникшего в его воображении, а по существу лишь зарождавшегося,— приобщал, уговаривая взяться за учебу.
С легкой его руки фантазия моя тоже взыграла, и мы принялись взапуски рисовать всяческие виды того, чего еще не было, пока не пресытились великолепием будущего, которым себя тешили, и тогда, разомлевшие, усталые от разговоров об этом будущем, смолкли, поднялись со скамейки, пошли к автобусу и вернулись в свои бараки. Вечером я отправился на народное гулянье.
Не понравилось мне это гулянье, слишком мало было любви и стыда, зато скотства — с избытком. Дело молодое, но так не годится. В деревне-то ничего подобного себе не позволяли, а ведь все деревенские. Что с ними случилось?.. Будто с цепи сорвались, ибо деревня, эта стоглавая, тысячеглавая деревня любого своего жителя держит словно на привязи; все глядит на него, все предупреждает, денно и нощно с него не сводит сотен и тысяч недреманных глаз; от нее невозможно укрыться — в деревне нигде не спрячешься.
Мать, отец, дед, бабка, родня, соседи, живые и мертвые стоят у тебя за спиной, к тебе приглядываются, и ты их боишься; порой огрызаешься, когда отец с матерью корят за дурной поступок; и тогда со стороны может показаться, что тебе претят их замечания и ты пренебрегаешь матерью и отцом, но в сущности ты их побаиваешься.
А на стройке все точно с цепи посрывались, потому и казались словно бы малость ошалелыми. На гулянье это особенно заметно.
Но ошалелость эта — из-за того, что оковы сорваны,— проходит; теперь знаю — проходит. Беглецы опомнятся, починят цепи, приладят новые звенья, и цепи удлинятся, и этими надставленными цепями вновь прикуют себя к деревне. В городе, на асфальте, в уютных квартирах они все-таки останутся прикованными к деревне, как верные псы; и я знаю, что многие из них, даже уподобившиеся мещанам, ис-покон веков разгуливающим по аллеям городского парка, попросят в старости, пролепечут на ложе смерти, шевеля немеющими устами, как рыбы, вытащенные из воды, чтоб их похоронили на деревенских погостах; пролепечут как дети, что хотят воротиться к отцу с матерью.
Вот, например, Молоденький так и не оборвал цепи. Добрая маушка держит его на прочной привязи. Он пойдет в гору, он учится на курсах, растет.
Стройка, в свою очередь, тоже меняет человека. Одно дело сеять, другое — рвать динамитом мерзлую землю; одно дело работать в поле, другое — на стройплощадке. На стройке ты должен быть острым как бритва, а в поле — необязательно. Стройка захватывает тебя в клещи, жмет, а земля распрямляет. В котловане приходится орать во все горло, отбрехиваться, перекрикивать множество разных шумов, а в поле поговоришь с конем — и снова сеешь...
Мы выскользнули из широкого круга гуляющих; Хелена шла впереди, я за нею. Позади осталась музыка и гомон толпы, позади мы оставили Румяного. Он пришел на гулянье поздно и слегка выпивши, искал Хелену, я видел это, меня не заметил и расспрашивал о ней тех, кто ее знал.
До этого Хелена несколько раз протанцевала со мной и другими ребятами. Потом нырнула в самую гущу толпы, и я побежал следом, подумал: покажусь ей — что скажет?
Сказала:
— Мне тут не нравится, идем отсюда...
Если скажет такое девушка, которая тебе по сердцу, если скажет такое в сутолоке гулянья, когда наяривает оркестр и музыка выплескивается до небес, а вокруг полно сильных, крепких парней, падких на девчат,— ты теряешь душевное равновесие; ведь это значит, что она тебя выбрала, тебя единственного, одного из всех. Что тогда с тобой творится... не знаю, с чем сравнить... и как это назвать... не знаю... ничего не приходит в голову, когда пытаюсь описать себя в ту минуту, после ее слов:
— Идем отсюда, мне тут не нравится.
Мамаша, отец, дедушка, сестрица, зять и вы, мои соседи,— ту минуту описать невозможно...
Выйдя из зарослей, мы попали на широкую, плоскую равнину. Взялись за руки и двинулись вперед. Если б нас тогда увидал кто-нибудь, мог бы спросить:
— Куда, детушки, направляетесь?...
