Я вернулся к своей работе, своему заступу, легкому в тот день как перышко, к своей земле и своей надежде, что снова выберусь с Хеленой в Глухую канаву — так прозвали злополучный для них ров хлебоеды и похлебочники — и снова надергаю свежего, благоухающего лекарственными травами сена, чтобы застелить им наше супружеское ложе.
И так случилось, что яма эта много дней и ночей была нашим пристанищем и супружеским ложем, что в этой яме на охапке сена, под звездами мы дали жизнь нашему сыну, нашему единственному ребенку.
Мы поступили как неотесанные дикари... а может, и как бедные, заблудшие дети, чья любовь обратилась в беду.
Я стыдился, что наш ребенок был зачат во рву, на сырой земле, но пытался не поддаваться стыду, яростно с ним боролся, убеждал себя, что не только на кроватях, сенниках и перинах сотворяются дети. Не все люди, топчущие эту землю, сотворены на простынях. Разумеется, таких тепличных изрядное количество, но хватает и сотворенных где попало.
Пары уединяются не только в роскошных опочивальнях, и во всяческие норы втискиваются, и в разных местах ложатся, чтобы потом рождались дети: на постелях, голой земле, снопах, в телегах, посреди поля, в апартаментах, сенях, ямах, на мусоре, под крышей и под звездами, и там. где курят благовония, и там, где смрадно, — всюду сотворяются дети.
Она прибежала к старому дереву, откуда мы обычно направлялись вместе к Глухой канаве. Остановилась передо мной простоволосая, всклокоченная, глаза красные, но сухие, дышит тяжело. И давай хлопать себя по животу да выкрикивать:
«У меня будет ребенок, у меня будет ребенок!..»
Счастливая или несчастная прибежала она ко мне с этой новой жизнью во чреве и с этими словами на устах? Так все у нее перепуталось, что, с одной стороны, могло показаться, будто она радуется беременности, хвастает той жизнью, которая в ней затеплилась, и в своей радости никого не боится, и выставляет себя с этой новой жизнью во чреве напоказ всему миру, точно какой-нибудь самодержец.
А с другой стороны, могло показаться, что эту новую жизнь в себе почитает бедой, и кричит от горя, и по животу себя бьет от ненависти к своему обремененному чреву.
Мы были ошеломлены, ибо не задумывались, куда может нас завести Глухая канава, полагали, что она навсегда останется неизменной, удобной для повторения все тех же обручений, и что никогда в этой канаве мы не произнесем слова «ребенок».
Поэтому и я, когда она прибежала ко мне с этой новостью, не знал, как поступить: кричать ли от радости во весь голос и гордиться своим будущим отцовством или — перед лицом всей этой стройки, грязи, хлюпающей под ногами, нашего добровольного изгнания из деревни и нашей теперешней жизни — съежиться и заскулить.
Я отвел ее, уже притихшую, но грустную, в Глухую канаву; мы легли на сено, надвигалась ночь — погожая, с высоким звездным небом. Я засунул руку ей под платье, добрался до живота; он был теплый, в испарине, упругая кожа мерно вздымалась в такт уже успокоившемуся ее дыханию. Много раз клал я вот так свою руку, но прежде все было иначе, а сейчас рука словно придерживала нашего ребенка, который мирно спал под упругой, вспотевшей кожей.
Еще не поздно, можно все вытравить, вырвать и выбросить; частенько делаются подобные вещи в этом мире, и на здешней равнине тоже. Есть такая каморка с плотно завешенными окнами и надежно запертыми дверями, где это проделывают.
А все во имя душевного спокойствия деревенских матерей и отцов, ради приличия и для поддержания того порядка, согласно которому лишь после законного бракосочетания люди вправе плодиться и размножаться.
Как поступить с этим, затаившимся в ней под упругой, потной кожей существом, как судить его и какой ему вынести приговор? Он во многом виноват, поскольку объявляется в такой момент, когда никому не нужен, ибо стройкам, неистово наращивающим темпы, ни к чему иждивенцы, старики и дети.
Неистовой стройке по сердцу только крепкие парни, которые умеют работать. Пусть ругаются, лишь бы вкалывали; пусть пьют из горлышка, лишь бы вкалывали; пусть тузят друг друга, лишь бы вкалывали; лишь бы полностью, со всем, что в них есть хорошего и дурного, отдавались неистовой стройке.
Красивые слова, телячьи нежности, возню с младенцами, свадьбы и обзаведение потомством неистовая стройка, как хлебоед и похле- бочник, откладывает на будущее, вплоть до завершения строительства и города и завода; ибо совместить одно с другим невозможно. Либо то, либо другое, вместе такие вещи не уживаются, как не уживаются огонь с водой. Надо выбирать что-то одно — или ребенка, или неистовую стройку.
В Глухой канаве, как на суде, предстояло вынести решение — быть нам вдвоем или втроем. Условия на стройке склоняли к тому, чтобы остаться вдвоем, поскольку живем мы в бараках — я в мужском, она в женском, питаемся в столовой, моемся не всегда теплой водой, работа у нас тяжелая, зачастую целый день копаешься в сырой земле, ибо мастер, бригадир, инженер шипят, точно сердитые гуси, что план напряженный, а бетонщики кричат:
— Даешь рвы — одержимые чудища, закладывающие фундаменты и алчущие этих рвов, как голодный хлеба.
Стройка,, что кормит тебя, одевает, предоставляет ночлег на двухярусной койке, дает тебе заработок; стройка, благодаря которой осуществлено твое добровольное изгнание и в доме твоем сохранилось положенное число обитателей; стройка, обещающая тебе город и вольготную жизнь, неустанно потчующая тебя этой песенкой:
«Ты переплывешь реку преображенный, ступишь на другой берег с довольным видом и с туго набитым бумажником»
эта разбушевавшаяся во всю стройка напоминает тебе, что рановато еще заводить ребенка и жениться.
На деревню можешь не оглядываться, ибо сам себя изгнал оттуда; ты вернешься, чтобы показаться ей, лишь после того, как неистовая стройка должным образом набьет твой бумажник и даст тебе наконец возможность напустить на себя независимый вид.
И Хелена не может вернуться в деревню: что бы сказала мать и односельчане? Деревня не приемлет округлившегося живота у девушки. Деревня как бы всегда начеку и приглядывается к девушкам, проверяя их походку, осанку, как они сгибаются и садятся, ибо желательно ей обнаружить по фигуре и движениям их наличие тайного плода любви несчастной, чтобы потом вопить, злословить, заламывать руки и плакать.
Столь же придирчиво приглядывается деревня и к молодкам, следит за их осанкой, как на ходу они колышутся, как сгибаются и садятся, ибо по фигуре и движениям хочет определить — не бесплодны ли, чтобы потом вопить, браниться, злословить, заламывать руки и плакать.
Невозможность возврата в деревню также склоняет наведаться в тесную, потайную, с надежно запертой дверью и плотно занавешенными окнами каморку, где избавляют от нежелательной беременности. Толковые парни, которым не с руки отцовство, ибо они хотят предварительно как следует прифорситься, стоят в саду и прислушиваются к стонам своих девушек, терпящих муки; эти стоны возвращают парням со стройки привольное холостяцкое положение и как бы развязывают им руки, приближая к заветной мечте о вольготной жизни.