(Окончание повести - с 8-ю по 11-ю главы - из цикла "деревенские истории")
8.
Так уж случилось, что первенец у Матвея с Анастасией появился в тот же последний августовский день, когда скончалась два года назад его матушка, и он ударился с братьями в бега. Девочка родилась. Серьёзная да молчаливая.
Настя в своей баньке над нею часа два шептала, что-то. Потом понесли крестить к отцу Козьме. По дороге-то Анастасия и поведала мужу тайное родовое имя новорожденной – Лелеяра, Лелея, лесная девушка…
Старый священник нарёк девчушечку – по просьбе Матвея – именем его умершей матушки – Ульяна.
А вечером, когда в лесной избе собралась вся их семья, Еремей и Акинфей смущённо признались брату, что тоже уже выбрали себе в двух дальних деревушках, куда постоянно ходили работничать, своих будущих супружниц. И даже уже начали ставить каждый себе по избе в этих деревнях…
- Как поставим, так и посватаемся, – добавил почти что молчавший весь этот разговор Акинфей – говорил за двоих Ерёма… - А то, чё – в эту избу все уж и не влезем-то. Ты уж подмогни нам, братец, а?
И на следующий день вновь заиграл топор в сноровистых руках Матвея, вновь завёл свой извечный, задушевный разговор с деревом.
А Анастасия, дожидаясь мужа, качала по вечерам сплетённую загодя из лозы лёгкую зыбку и всё напевала малышке песни на всеми забытом в этих местах запретном языке.
Братья не успели ожениться – за две недели до венчания и свадеб тихо отошёл совсем уж одряхлевший батюшка Козьма. А через три дня после него уснула и не проснулась старая попадья. В утро её кончины выпал лёгкий, тонкий – будто пуховый платок – снег. Но уже ближе к полудню весь истаял, даже лужицы не остались…
Сын батюшки Козьмы, угрюмый, будто чем-то вечно недовольный, сорокалетний Прохор, едва схоронив на прицерковном погосте отца и мать, запряг единственную в хозяйстве лошадь в телегу и куда-то уехал. Куда и по какой надобности – никому не сказал… Да никто и не допытывался.
После отъезда Прохора в селе даже как-то посветлело. Девушки уж не боялись показываться за воротами без своих отцов или братьёв – некому больше было дышать на них перегаром, никто не норовил залезть им под сарафаны да рубахи цепкими потными пальцами, шепча при этом срамные слова в покрасневшие от того девичьи ушки. Даже дворовые собаки уже не жались по своим углам да не прятались под первое попавшееся крыльцо от прохоровского пинка, удара палкой, или от просто окрика, а с весёлым задорным лаем день-деньской носились друг за дружкой по всему сельцу.
При всём при том Тарусово будто напряглось в ожидании каких-то будущих событий – церковь стояла без хозяина, а такого никак не должно было быть…
Ударили первые морозы, а снег больше и не выпадал. Будто чего-то тоже ждал.
В последних числах ноября в Тарусове появился Прохор. И не один…
9.
- Проходи, милай, не смушшайся. Чё застыл у порога-то, будто истукан какой?
Я прошёл на середину небольшой комнаты. За спиной смиренно покашливал мой провожатый Пантелеймон. Приглашение пройти относилось явно не к нему.
- А ты, Пантелеюшка, давай-ка к себе иди, дома у себя повечеряй, с внучками потетешкайся. На вот тебе, Алёнке приложи к левой лопатке и платком али простынкою чистой привяжи, хлопковой али льняной. К завтрему кашлять и перестанет. Выплюнется у неё всё. А то вишь, врачи эти удумали всякими операциями дитёв стращать… Да заодно малая отучится всякую гадость в рот совать. – Анфиса Ильинична подошла к старику и протянула что-то, завёрнутое в тряпицу. – Ну, всё, ступай-ступай. А то Вера твоя над дочкой совсем извелась, пусть отдохнёт. Всё ж завтра у неё именины…
Пока старушка выпроваживала Пантелеймона, я огляделся.
Небольшая уютная комнатка с опрятной, разрисованной по белому лазоревыми узорами печкой, стол у окна, пара лавок вдоль стен, застеленных узкими и длинными домоткаными сидушками. За слегка приоткрытой ситцевой занавесочкой, что огораживала часть комнаты от печки до стены, угадывалась кровать. Пол же был чисто выскоблен и ничем не прикрыт.
В красном углу, перед полкой с задёрнутыми шторками, висела маленькая лампадка. Видно было, что её потушили перед самым нашим приходом – еле заметный сизоватый дымок ещё струился из неё, да и запах лампадного масла настраивал на какую-то загадочную торжественность…
- Чё, оглядел мои хоромины? – Я не заметил, как хозяйка присела за стол, и смотрела со своего места, по-птичьи чуть склонив голову к правому плечу – будто что-то высматривала во мне. – Так вот здеся я и живу-доживаю. Все мои-то сёдня разъехались – без надобности они здесь вечером. Давай, присаживайся, чай пить будем с печеньем да конфетами. Да и разговаривать, долго ли, нет – не ведаю ещё…
Анфиса Ильинишна кивком головы указала на лавку напротив себя, и пока я подходил да садился, успела уже налить мне в большую чашку душистого травяного чая из большого белого в крупный красный горох чайника, что стоял посреди стола, до времени прикрытый вышитой льняной салфеткой. Рядом, в обычной пластмассовой синей вазочке, лежало то самое печенье, которое ещё днём углядел в авоське старушки при встрече с ней Пантелеймон.
Мы неспешно пили вкусный чай, и хозяйка между глотками, как бы невзначай, расспрашивала меня о моей жизни – откуда я, как жил, учился, где и кем работаю, что люблю… Порой задавала наводящие вопросы или попросила рассказать о чём-то поподробнее.
У меня даже мысль мелькнула – а не работала ли она в своё время в соответствующих органах…
- Нее, милай, и даже отношенья не имела к этому всему, - будто прочитав мои мысли, Анфиса Ильинична этой нежданной фразой прервала нашу беседу. Я даже поперхнулся и закашлялся.
Старушка бодро вскочила со своего места, шагнула ко мне и похлопала своей маленькой сухонькой ручкой мне по спине.
- Ничё! После мово чаю-то твой бронхит вконец уйдёт. Так что – покашляй-покашляй. А вопрос твой в глазах твоих – как в книге – чётко был прописан. Вот так вот… - она не вернулась на своё место, а подошла к лампадке.
Спичек в её руке я не заметил – а, может, просто невнимательно глядел. Но лампадка снова затеплилась тихим домашним огоньком.
Старушка просеменила к двери и щёлкнула белым пластмассовым выключателем. Самодельный деревянный светильник под невысоким потолком погас, и в комнатку сразу вошёл мягкий пушистый сумрак.
- Ну, вот теперь можно и поговорить. – Хозяйка сняла с гвоздика в углу перед так и оставшейся зашторенной полкой цепочку с лампадкой и перевесила её на крючок над столом. – Спрашивай…
10.
Анастасия возвращалась из Глинок.
У одной семьи мальчик приболел. Вот она травки для настою для него и носила. Показала, как заваривать, дала испить. Мальчёнка после питья задышал вскорости ровнее и, чуть погодя, спокойно заснул…
Выпавший день назад снег чуть слышно поскрипывал в такт её шагам.
Девушка остановилась, присела возле тропки у края заснеженного поля и зачерпнула ладошкой невесомую пушистость. В ладони снег казался совсем не холодным, и как будто даже чуть грел. Потом вдруг разом осел и стёк на земь уже холодновато-тяжёлыми струйками.
Анастасия встала, глянула вдаль, поверх синеющего от лунного света на фоне тёмного неба леса – и охнула.
Из-за леса, там, где находится её дом, где её муж и её дочка, поднимался к небу, почти сливаясь с ним, чёрный дым, подсвечиваемый снизу огненными сполохами…
Она не помнила, как смогла так быстро добежать – напрямик, по полю, а потом и по лесу, к своему дому.
Огонь с неспешной жадностью пожирал когда-то статный и надёжный, совсем ещё новый, сосновый сруб – неторопливо и основательно. Крыша с резною замысловатою фигуркою конской головы ещё только занималась, а стены уж вовсю полыхали, будто облизываемые ненасытными оранжевыми языками неведомого чудища, вылезшего из под самой земли.
Невдалеке от горящей избы – на фоне бушующего огня – виднелись тёмные силуэты нескольких человек с бердышами и пиками в руках. Вокруг них бегал ещё один, что-то кричал и указывал на целую пока баньку, что стояла метрах в двадцати от пожарища…
«Там Лелея! Там Матвей!» - стучало в висках девушки, когда она подбежала в одном растрёпанном, разодранном ветками, сарафане – лёгкий полушубок скинула ещё в поле, чтоб бежать было легче – почти вплотную к трещавшему от жара дому.
- Вот она! Вона, сама прибежала, бесовское отродье! Хватайте её, богохульницу! – голос Прохора, который подбежал к стоявшим подальше от пышущей жаром избы стрельцам, что дня три назад приехали вместе с ним – баяли, что чуть ли не с самой столицы, хлестнул в ночном воздухе будто треск разорванного стужей дерева, заглушив даже ровный мёртвый гул пламени.
Анастасия его не слышала.
Она видело только неподвижное темное тело мужа, будто распластанное на земле, неподалеку от крыльца.
Матвей лежал на спине, откинув в сторону правую руку, в которой был зажат топор. Левая рука прижимала к груди какой-то серый свёрток. И вся та же левая сторона лица была раскроена страшным ударом бердыша – и вокруг головы блестела в отсветах пламени чёрная глянцевая лужа.
Подбежав к мёртвому мужу, девушка опустилась на колени и нежно высвободила из под тёплой, будто ещё живой, руки свёрток. И почувствовала – Лелеяра там! И она жива!
Анастасия встала со свёртком в руках. Волосы на её голове потрескивали от жара. От волглого сарафана её шёл пар – и казалось, что стоит она в лёгком белом облаке, по краю светящегося красным... Два стрельца, направившиеся было к ней, замедлили шаги, а потом и вовсе в нерешительности остановились.
Девушка поднесла свободную руку ко рту и чуть слышно свистнула.
Откуда не возьмись тёмными стрелами выскочили из бездны ночи две большие волчьи тени – и встали рядом со своей хозяйкой. Миг – и они уже вновь исчезли из глаз, унося с собой драгоценную маленькую жизнь. Только стрельцовые кони, запоздало почуя волчий дух, захрапели на краю поляны, а потом и заржали, просящее-жалобно.
Стрельцы попятились от девушки, истово крестясь и шепча молитвы.
Не обращая на них внимания, Анастасия нагнулась и, подхватив тело мужа под мышки, резко выпрямилась. Топор выпал из мёртвой руки, звонко ударившись о не успевшую ещё оттаять от жара землю.
Перехватив своего любимого поудобней, девушка, напрягая все силы, поволокла его к баньке. Стрельцы замерли, унялся даже бегавший вокруг них Прохор – и все они как заворожённые смотрели на тонкую девичью фигурку, тянущую свой огромный груз к освещённому пожаром срубу баньки.
С каким-то стоном – будто живая – вдруг рухнула внутрь горящей избы крыша, подняв к небу огромный столб искр – словно в последней своей воле пытаясь добавить живых звёзд в равнодушное беззвёздное небо.
Стрельцы очнулись и устремились к бане, за дверью которой в этот момент скрылась эта маленькая безумная женщина со своей тяжкой ношей. Но не успели.
Вокруг бани вдруг встало сплошное кольцо огня – но не оранжевого, жадного, а синего, с режуще-белыми высверками. Кольцо гудело, перекрывая даже треск горевших брёвен и разухабистый вой и шум самого пожара. Гудело предупреждающе и сурово.
Стрельцы подались назад. Прохор вдруг схватился за голову и покатился по не успевшему растаять снегу – на его плешивой макушке тоже вдруг заиграли синие язычки непонятного пламени. Кто-то из стрельцов кинулся к мужчине, на ходу снимая кафтан. Подбежал, накрыл кафтаном верещавшего Прохора…
Внезапно гул исчез. Стало слышно, как горит дерево, как фыркают невидимые в темноте за деревьями стрельцовы кони, как воет – от боли или от страха – Прохор.
Кольца огня не было.
Не было и самой баньки.
На её месте корячилась и пучилась земля, выдавливая из своего нутра густую тёмную жижу, которая неспеша подбиралась к пожарищу, к ногам стрельцов.
В жиже маслянисто отражался огонь пожарища, который вдруг стал сам собой гаснуть. Потом оставшиеся головни сруба вдруг разом ухнули в развёрзшееся неровной воронкой нутро земли. И на месте пожара возникла ещё одна, быстро разрастающаяся, лужа с тускло отсвечивающими под мёртвенным лунным светом жирными струями.
Стрельцы бросились к лошадям. За ними побежал и Прохор…
Утром в Тарусове неведомо откуда налетевший ветер враз разметал по брёвнышку дряхлую сельскую церквушку, оставив нетронутым лишь погост возле неё, да немногочисленные избушки сельчан…
А в зимнем лесу вдруг возникло огромное незамерзающее болото с двумя небольшими островками в его центре…
11.
Анфиса Ильинишна сняла аккуратно со стола скатерть, сложила её и отнесла за ситцевую занавесочку. Погремев там чем-то, она вышла, неся в руках небольшой медный котелок с тусклым, неразличимым в полутьме, узором по краю.
- Ты говорил, что в Башкирии родился. Значит, на слух может, что и различишь, поймёшь. Я-то уж и позабыла давно язык тот, запретный. Но знаю – схож он чем-то со всеми этими языками, на котором Пророк-Пчельник разговаривал…
Она поставила котелок точно под лампадку.
- Встань у стола. А когда услышишь что – закрой глаза. Да не смей открывать, пока я не толкну тебя. И молчи. Понятно али нет?
Посмотрев испытующе на меня снизу вверх, она вздохнула глубоко – будто набирала в лёгкие побольше воздуха, как перед нырянием – указательными пальцами коснулась ободка котелка, что-то прошептала. Потом вдруг резко вскинула правую руку к лампадке и стукнула по своей сухонькой ладошкою.
Огонёк в лампадке вдруг из жёлтого стал голубовато-синим.
Послышался еле слышный гул, дробящийся на какие-то отдельные звуки. Над котелком возникла из темноты старушечья жилистая и тонкая, почти просвечивающаяся в синем свете, рука, которая что-то бросила в его вдруг ставшей бездной глубину.
Из глубины выплыла какая-то большущая, толстая книга – и заслонила собою и котелок, и бледную руку.
На голубой её обложке переливались какие-то угловатые, будто вырезанные на доске, чёрточки, постепенно становясь, будто живые, зелёными травинками с завитками незнакомых букв. Весь этот меняющийся узор выстраивался, сплетаясь и расплетаясь, в слова, которые вдруг стали мне казаться каким-то образом очень знакомыми и понятными. Верх обложки вспыхнул медово-золотистым – будто из-под неё выглядывал кончик Солнца. И нарисованная пчела, до того смирно сидевшая в правом углу, вдруг зажужжала, зачастила ставшими сверкающим облачком крылышками, села на колыхающиеся, словно под невидимым ветерком, слова-травинки, а потом – раз – и нырнула прямо в сверкающее золото светила.
И я услышал…
И я – увидел…
Утром я проснулся в каком-то незнакомом месте.
Из-за изголовья старой железной кровати с никелированными дужками, на которой я лежал, сквозь небольшое оконце просовывало свои лучики утреннее солнышко. Ситцевая занавесочка, огораживающая это закуток с кроватью, слегка колыхалась от открытой где-то двери или окна.
Стенка печки была так же, как и вся печь, разрисована лазоревыми завитушками, вдруг отчего-то показавшимися мне какими-то незнакомыми, но где-то виденными, письменами…
Я вдруг вспомнил. И Анфису Ильиничну, и наш с ней разговор.
И то, что я услышал ночью.
- Что, проснулся уже? Тогда давай, выпрыгивай из перины, – я, оказывается, лежал на пышной и большой, как облако, перине, – да иди к столу, завтракать уж давно пора. А то вы, городские спать-то, гляжу, горазды…
Я ел гренки, обжигающе горячие гренки, обмакивая их в свежее земляничное варенье, и запивая всю эту вкусность обычным индийским чаем, жестяная круглая банка которого стояла недалеко от заварочного чайника.
Анфиса Ильинична сидела напротив, подперев двумя своими ладошками подбородок.
- Люблю смотреть, как мужуки всё, что на стол подано, уминают. Особливо с утра – чтоб на весь день заправиться. Прям любо-дорого! – она привстала, положила мне со старой чугунной сковородки, что стояла на алюминиевой подставке на табуреточке рядом со столом, ещё три больших, чуть ли не с лапоть, гренка.
- Ты давай, наворачивай. Твоё ночное хождение в прошлое много сил высосало. Так что давай, набирайся…
Да уж! Когда умывался во дворе, глянул в зеркало – и чуть было на землю не сел: щёки слегка ввалились, на них щетина трёхдневная – хотя ещё только вчера утром брился, да синюшные круги под глазами. Во страсть-то!
Старушка вновь будто прочла мои мысли.
- Хе-хе… Краше в гроб кладуть – эт верно. Но ничё! К завтрему выправишся, снова румяным да молодым станешь…
Я доел завтрак. Хотел встать с лавки – пошатнулся, и меня повело чуть влево. Схватившись за угол стола, поспешил присесть.
- Да не торопись ты, чумной! Отдохни после такой сытности. Голова-то как, кружится?
- Пока сижу – вроде бы нет.
- Ну, вот и славно, вот и хорошо. Тогда сиди пока, да слушай, что бабка старая тебе скажет, про что видения твои не рассказали. Это как бы довески – чтоб в мыслях ясность осталась. И Порядок восстановился…
Быстро собрав со стола посуду и остатки варенья, Анфиса Ильинична отнесла всё это на мост, где у неё была летняя кухонька. Потом так же села напротив.
- Значица, так. Как ты уже понял – я последняя от плоти Матвея и Анастасии. Это мои прабабка и прадед. А Лелеяра, которую сберёг и взрастил Еремей, бабка мне. Ульяна, сестра моя старшая, которую в её честь нарекли, померла в конце пятидесятых. Устала жить – и померла. Ей было тогда гдей-то под сто тридцать с гаком годочков… Да-да. Так она и старше меня годков эдак на двадцать пять была, во как. Но вот наследницами не обзавелась. Да и я тоже – одни сыны у меня, да внуки-правнуки. Девчонушки, из тех, кто силу б мою взял – ни одной… Знать, таков знак и задумка такая Анастасии, прабабки: хватит, мол, заклятью над людями тяготеть. Понадеялась, что выправятся, выпрямятся люди-то. Потому такой срок и отмеряла… Ан, вишь, не выправились…
Старушка вздохнула, разгладила на скатерти невидимые морщинки…
- Вишь. И у тя дочка появилась, а то ведь – у всех старших корня тарусовского одни мужики были. А проклятье через их младших сестёр шло. Небось, Анатолий, тесть твой, тебе ещё не говорил, что мамка его – дочка Тарусовского попа, коего то ли красные, то ли – просто бандиты какие, подстрелили. А, говорил, значица? И про старшего брата евойной мамки тож говорил? Нет? Ну, понятно – дык, ентот брат, Николай, до войны начальником охранников был в лагере, где канал строили, служил – а больше над людями издевался, в войну же к немцу переметнулся – да и сгинул там. И тесть твой только чудом избежал заклятья Анастасии – и то только потому, что его на иконе домашней изобразили… С того времени и начало заклятье слабеть… Вишь, как получилось-то… Евдокия, богомазка, душа простая, светлая, всё на себя взяла, хоть и не знала, что за ноша такая – и истаяла с того… Остатки ноши той на её Глашеньке аукнулись. И на ней и окончились, вот так. И потому сестрица моя и вытравила поклятое семя из Глаши-то – чтоб ходу ему дальше не было в другом роду…
Мы помолчали. Я уже понимал многое из хитросплетения этого почти что четырёхсотлетнего заклятья.
- А как же тогда Иван Алексеевич? Ну, то, что с ним произошло в лесу по молодости, а?
- А эт его Анастасия с Матвеем проверяли – а через него и людей других – на человеколюбие, на доброту, на верность и веру.
- Так что ж, выходит…
- Да, угадал – тот Хозяин, которого в лесу батя Анатолия встретил, и есть Матвей. Наговор Анастасии его из мёртвых в Хозяева лесовые перевёл. А они, охранители живого и мёртвого, долгооохонько живут, до тыщи лет, грят…
За окном вдруг ни с того, ни с чего закукарекал какой-то не в меру ретивый петух.
Моя собеседница улыбнулась
- Чует, Петухан Куриханыч, про кого сейчас разговор ведём. Эт днём он смелый. А ночью-то молчит всё, клюва не высунет из курятника… Так вот, таких Хозяев Порядка на земле не так уж много осталось – потому как очень немногие собой жертвуют, чтоб любимого оживить. Пусть хоть вот так.
- Значит, Настюхино болото – это и есть сама…
Старушка вдруг проворно вскочила и хлопнула ладонью мне по губам.
- Понял – молчи. Мало ли кто услышит. Правда, Пантелеймон?
Я обернулся.
Дверь в комнату отворилась, и, согнув голову, чтоб не удариться о притолоку, в неё вошёл мой вчерашний собеседник.
- Что – правда? – лицо вошедшего выразило неподдельное удивление.
- То, что не слышал. А услышал – так забыл. – Быстро семеня ногами, хозяйка дома обошла вокруг ничего не понимающего старика, встала перед ним, и быстро стукнула того указательным пальцем по лбу.
Пантелеймон после этого застыл на несколько секунд. Потом вдруг будто бы очнулся и шагнул к уже сидевшей за столом как ни в чём не бывало Анфисе Ильиничне.
- Я это, я просто поблагодарить зашёл. За внучку-то. Проснулась-то вся здоровёхонька да румяненька. Благодарствую, Анфиса Ильинишна! – старик вдруг поклонился в пояс сидевшей старушке…
***
Два года прошло с той ночи.
Этой зимою умерла Анфиса Ильинична.
Тестю Анатолию Ивановичу позвонила его младшая сестра Римма из Запрудни и сообщила о её кончине.
В конце апреля – перед самой Пасхой – преставился и дед Пантелеймон.
Я как раз приехал в Глинки вместе с тестем – проветрить застоялый за зиму дом, наколоть дров, почистить погреб… Да мало ли дел накопится за зиму…
Вечером, сидя в уже прогретой от печи комнате, Анатолий Иванович, читавший за столом газету после простого, но сытного ужина, вдруг поднял голову, поглядел в синеющие за окном сумерки, и как бы спрашивая самого себя, проговорил:
- Вот ведь как интересно, я раньше-то об этом как-то и не задумывался даже – в его роду все первенцы были Пантелеймонами. Дед с прадедом – Пантелеймоны. Отец – помнишь, я про случай с сомом тебе рассказывал – тож Пантелеймон, знатным пастухом был. И сын его – Пантелеймон… Последний. Вот ведь как. У него дочка родилась, Верка. А больше детей Бог и не дал… Вот и не стало у нас больше Пантелеймонов… Ох, старый я склеротик, ты ж не знаешь - на прошлой неделе Пантелеймон из Вотри преставился...Вот ведь как.
Потом помолчал, с каким-то непонятным вздохом повернулся ко мне.
- Ты слышал – мне сегодня днём сосед рассказывал?
- Про что слышал?
- Ах, да, ты ж тогда колуном работал, где ж тебе слышать-то! Так вот, говорят, зимой кто-то в лес по надобности хозяйственной ходил – так набрёл на какой-то давно сгоревший домик. Только нижние венцы не очень горелые. А всё остальное – головешки чёрные из снегу как зубья гнилые торчат. Сторожки там никакой не было отродясь – эт я точно знаю, сам скока раз там ходил за черникой да за грибами. Может быть, кто прошлым летом что строить захотел, а потом и спалил, небось, по пьяни, а, как думаешь?.. Вот загадка-то…
Когда у моей дочери через 21 год родилась девочка – я понял: старому заклятью пришёл конец.