(Пятая, шестая и седьмая части повести из цикла "Деревенские истории")
5.
«Почта закрыта по техническим причинам до 15.00» было написано на тетрадном листке в линейку старательным детским подчерком. Листок был прикноплен на потрескавшийся деревянный щит рядом с дверью. На самой двери висел большущий чёрный замок.
- Лизка это писала, дочка Клавдии. Она матери помогает завсегда, хоть и третий класс только закончила. – Пантелеймон присел на один из стульев с откидным сиденьем, что ещё встречаются изредка в старых сельских клубах. Ряд таких старых облезлых стульев стоял под навесом крыльца, прибитый по краям двумя скобами к стене почты. – Обычно Лизок сразу после уроков к мамке на работу спешит. А в каникулы – так целый день на почте торчит. То письма перебирать помогает, то газеты аль журналы сортирует. Серьёзная совсем.
Достал ещё одну конфетку, положил в рот, пососал и продолжил.
- Клавдия ведь без напарницы уж года два как работает. Прежняя проворовалась – её в колонью упекли, а никто другой за такие гроши больше не хочет на почте работать. Вот Лизка матери как напарница и помогает. А мать за это полставки от своей зарплаты ещё получает. Всё какой-никакой прибыток в доме. – Пантелеймон вздохнул. – Ейный муж-то, Сашка, одноклассник Верки моей и зятя Володьки, в Афгане погиб. Привезли только гроб железный – и похоронили. А кто в ём – Сашка али нет – не известно.
С тех пор вот и живёт с дочкой – кому она с ребёнком-то нужна, когда мужуков и так дефицит…
К недалёкому перрону подошла Савёловская электричка.
Выплеснувшийся из неё народ спустился с платформы и разбрёлся кто куда. Одни пошли на автобусную остановку, другие потянулись цепочкой вдоль дороги в сторону города, часть зашла в пристанционный магазинчик, несколько человек подходили к двери «Почты» и, прочитав объявление, так же молча уходили по другим своим делам…
- Вот ты, Василич, меня надысь всё расспрашивал про лес наш да про болото. А что, Анатолий тебе ничё об том не рассказывал-то? Он, поди, много больше меня знать должон – дед его правильным лесником был! Я пацаном к нему на двор бегал, в конец деревни – там изба лесника стояла. А для сына старшого свово он уж ту избу построил, где сейчас и живёт твой тесть… А Толька, внук лесника, в то время окромя сиськи мамкиной ещё ничё и не видел…
- Да говорил что-то… Но как-то неохотно…
- Неохотно, гришь? Ага, значит до сих пор ещё действует заклятье-то! Потому и папаша Анатолия в лес после одного случая не очень-то и ходил. Всё шорничал больше. А в лес – тока по великой надобности. И не в одиночку – кого-нить завсегда с собой брал. Знаешь уже, небось, про случай тот, а?
- Мне Анатолий Иванович как-то о нём рассказывал – как ему про это его отец говорил…
- Во-во! Рассказывал, да видать – не всё. Потому как остальное не в его власти рассказывать – ведь бабка евойная была поповной из Тарусова. Она заклятье древнее, нездешнее, на мужскую линию и передала. Не зря ведь церква Тарусовская, сколь её не ремонтировали, не перестраивали, то – сгорит, то, купол обвалится, а то – сама власть порушит… Но, видать, конец заклятью приходит, раз говорить о том начинают. Да вон и болото который год уж сохнет, и родник исчез. Всё к тому и идёт…
- К чему идёт?
- А! – махнул рукой мой собеседник и полез в карман за очередным леденцом. – К переменам идёт. К смерти веры…
- Какой веры? – непонимающе переспросил я. – Христианской?
- Какой-какой! Да такой! Любой веры – в леших, в Бога, в чёрта, в Христа, в Антихриста… В то, что нам ни понять, ни постичь никогда… В Душу самую, в человеческую, в самый её стержень. От которого Душа светлая была… Чистая, не замаранная поступками нашими – теми, которые ради выгоды али прибытку свово, а не обчества. Вот. А названья тому люди разные придумывали и придумывать будут…
- Эт Вы про грехи говорите так? Про нарушение Заповедей Божьих, да? – мне было интересно, что об этом скажет Пантелеймон.
Но старик, будто не слыша вопросов, молчал да усиленно, с показательным причмокиванием, посасывал конфету.
Чудом уловившая в воздухе молекулы мятного аромата, испускаемые тающим во рту леденцом, вдруг откуда-то сверху спикировавшая нахальная оса и, сделав примерочный круг над головою моего молчавшего собеседника, вдруг села тому прямо на лоб и поползла к носу.
Старик машинально махнул рукой, отгоняя «сластёну». Оса, недовольно жужжикнув, взвилась, покружила еще немного, будто выбирая более удобное для повторной посадки место. Но – вдруг отчего-то раздумала, взмыла свечкой вверх, к нависшим над «Почтой» тяжёлым ветвям старой липы, и исчезла в листве.
Пантелеймон задрал голову, посмотрел вверх, прислушался.
- Гнездо осиное на липе-то. Она к нему и поспешила – там шершень хочет похозяйничать. Слышь, как зудит натужно, расковыривает оболочку, к личинкам подбирается. Щас там форменная война будет, осы тучей налетят. Давай отсюда, покамест и нам до кучи не перепало…
6.
В Пасху отец Козьма – по просьбе Матвея и с согласия девушки – окрестил Нереяну. Теперь уже Анастасия хлопотала у них в землянках по хозяйству, пока братья лес валили да избу с банькой ладили.
Банька была как бы отдельным хозяйством новоокрещённой.
Рано-рано, с первыми утренними туманами, уходила девушка на луга да на лесные поляны. Искала да собирала цветки-травки разные, веточки да корешки, да потом в баньке сушиться развешивала. Скребла народившуюся живицу сосновую да еловую, в берестяные туески собственного плетения складывала – и тож в баньку, но уж в самый тёмный угол на земляном полу, пошепчет что-то да потом лапничком и закроет.
Отец Козьма приметил как-то это дело – да и попенял:
- Ты – дитя божие, а бесовскими делами занимаешься. Нехорошо…
Но вскоре поменял свое мнение – когда его, скорюченного от поясничных болей, привёз на телеге к лесным поселенцам сын единственный Прохор. И пока Настя хлопотала, травы втирая в немощное тело старика да отпаивая душистыми настоями, Прохор бирюком исподлобья глядел на все эти старания да угрюмо бормотал молитвы и часто осенял себя антихристовым троеперстием, сидя на лавке в предбаннике.
К вечеру, повеселевший и выпрямившийся, отец Козьма тепло попрощался с девушкой и с братьями, благословил их и уехал с сыном обратно к себе…
Матвей же давно уж знал толк в этих стараниях – кто, как не Настя, а тогда ещё Нереяна, усмирила и выгнала из его тела лихоманку после того памятного похода на волков. Бедро от той рваной раны воспалилось, самого Матвея жар обуял, в бреду метался на волчьих шкурах в душной землянке. Да так метался, что два брата еле удерживали, пока девушка в рот ему вливала настои горькие и пахучие. А потом аж целых две недели раза по три на дню выскрёбывала рану и вкладывала в неё смоченные в травяном вареве кусочки мха, нашептывая что-то над ними. Пару раз, сквозь пелену забытья, больному в том шепоте слышалась певучая музыка запретных слов.
К весне Матвей уж и не хромал даже…
Свадьбу с Настёной Матвей решил сладить перед самым Новым годом – сразу после сбора селянами окрестных деревень урожая. Настя уж давно была согласная, и жених договорился с отцом Козьмой о времени венчанья.
Вечерами Матвей взялся учить свою будущую супружницу грамоте – по тем сбережённым святым книгам, что достались ему в наследство от батюшки с матушкой. Любовь девушки к своему суженному, терпение и природная пытливость сделали своё дело – за три летних месяца Анастасия полностью освоила и буквы, и составление слов, и их звучание – как на родном, так и на запретном, языке. К осени она уже довольно бойко читала вслух старые, наследство от родителей Матвея, книги. Пришедший как-то за лисьей шкуркой для матушки, отец Козьма даже заслушался, внимая тому, как чистый и глубокий девичий голос рассказывал ему по книге сначала о Житие Святого Дамиана, а потом про мытарства и возвышение на небо Святого Пророка-Пчельника. Да так заслушался, что и не заметил тёмной тени за оконцем, затянутом мутным бычьим пузырём, всего месяц назад поставленной братьями избы…
- Да, Настасьюшка, голос у тебя словно ангельский. Слушал я тебя – и будто в Рай заглянул Душою, - прокашлявшись после недолгого молчания, отец Козьма погладил притихшую девушку по голове. – Даже не верится, что после стольких несчастиев сподоблюсь голос такой услышать, и про жития святых послушать.
Старичок в потёртой рясе вздохнул, поднимаясь. Обвёл своими подслеповатыми глазами поднявшихся вместе с ним братьев и глядевшую на него юную чтицу.
- Я уж совсем глазами плох, буквицы не вижу никак. А старушка моя и вовсе безграмотная. А теперь вот как будто и глаза мои лучше зреть стали – после твоего чтенья. Благодарствую тебе. – И отец Козьма в пояс поклонился смущённой Анастасии…
7.
- А, Анфиса Ильинишна, моё почтение! Какими судьбами? – Пантелеймон снял свою выгоревшую старую фуражку, здороваясь с крохотной худенькой старушонкой, выходящей из маленького пристанционного магазинчика с гордой надписью «Универмаг» над дверью.
- Что, правнуков приехавших побаловать решила? – зоркий взгляд старика приметил в авоське кулёк с конфетами и пачку печенья «Юбилейное».
- Нее, милай. Моим правнукам такой гостинец и не приглянется. Им это новое баловство подавай – кискерсы да чупсы… Эт для себя да для гостей –
нежданных, но ожидаемых… - не вяжущимся с её видом и годами звонким девичьим голосом ответствовала знакомица моего попутчика.
- Ну, Вы загнули, Анфиса Ильинишна – нежданных, но ожидаемых.
- А-а, баламут ты, Пантелеюшка! В твои молодые года тебе ещё этого и не понять. Не дорос ещё…
Она шутливо ткнула сухеньким кулачком старика в живот, потом поправила слегка съехавший с головы на затылок лёгкий ситцевый платочек.
- Ладно, пойду я – автобус сейчас воротится с конечной – я на ём поеду-то. Вы не на него?
- Не, мы тут открытие «Почты» ждём. – Ничуть не обидевшись на «баламута» и на тычок, уважительно ответил Пантелей.
Старушка отчего-то вздохнула, поглядев на Пантелеймона, потом перевела взгляд на меня.
- А эт что за молодец? Чёй-то средь твоих сродственников я его не видала. Аль новый какой?
- Да нет, Анфиса Ильинишна, эт зять Анатолия, сына Ивана-шорника, Иваныча. Сергеем звать.
- А по-батюшке-то как? - спросила уже у меня пытливая старушка.
- Сергей Васильевич я. Здравствуйте.
- Он тут про наши места всё расспрашивает, интересуется историями всякими, - встрял Пантелеймон. – Про Настюхино болото расспрашивал. Что да почему. А я уж всего-то и не упомню…
Старушка вдруг ещё раз ставшим каким-то строгим и колючим взглядом зыркнула на меня снизу вверх.
- Про болото, значица? Ну, вечерком заходи, мож чё и упомню. Он покажет, где моя изба, - кивнула на моего попутчика старушка и, не попрощавшись, развернулась и скоренькими мелкими шажками засеменила к автобусной остановке.
Пантелей только хмыкнул отчего-то и, почёсывая плешивую макушку, проводил взглядом свою знакомую…
- Вот ведь надо ж! Хрена к ней в гости напросишься – всё отвадит под предлогами разными. А тебя вона – сразу пригласила… Интересно девки пляшут! – обратясь ко мне, недоумённо объяснил происшедшее старик. – Она ровесница моей матушки-покойницы, Зинаиды Власьевны, лет на двадцать меня старше, ещё при царе жила – а вон какая шустрая до сих пор. Ни одна болячка-хвороба её не берёт. Недаром, что Ульянина сестрица младшенькая. Их кровь древняя, не местная…
И, произнеся этот непонятный монолог, повернулся к «Почте», замок на двери которой отмыкала полненькая молодая женщина.
- Во, открылась, наконец-то! Айда быстрее, а то щас за пенсиями набегут – очередь вмиг образуется. А потом уж, опосля, когда пенсюю энту получу, надобно бы ещё и подарок Веруне купить на именины. Завтрева у ей день рожденья, во как…