К вечеру почти все дела переделаны.
Только надо еще натаскать воды бычкам, которые просят добавки. В хлеву с полными ведрами в руках вдруг чувствую, что нога моя куда-то едет. Я падаю! Падаю бесконечно медленно: успеваю представить, как лбом ударяюсь о раскрошенный бетон, как меня заливает кровью. Защищаясь, пытаюсь вскинуть к лицу руки. Острая боль пронзает меня и пригвождает к земле. Левая рука подо мной, ведро, позвякивая, катится прочь, правая все еще сжимает дужку ведра.
Линард тут как тут, помогает подняться, убирает мне волосы со лба.
— Я в крови?
— Ни царапинки.
Он обхватывает меня, я вскрикиваю: Линард прижал мне левую руку, опять нестерпимая боль.
Осматриваем: на локте слегка содрана кожа, налипла торфяная крошка, соринки, но раны никакой не видно. Значит, просто ушибла - пройдет.
Выхожу во двор, там у колодца в ванне вода. Правой рукой споласкиваю лицо, обмываю разбитый локоть, рву листья подорожника, что щедро растут у
колодца, и прикладываю к ушибленному месту. Как я Мариину корову одной рукой подою? Выбрасываю согревшиеся листья, прикладываю новые.
— Проходит? - спрашивает Линард. Он выглядит расстроенным и виноватым, будто несчастье полагалось ему, да по ошибке свалилось на меня.
— Заживет! - улыбаюсь я, стараясь не донимать его своими капризами. - Накоси травы, я приведу корову.
Левой рукой я не могу даже пошевелить, а одной правой мне кол не вытянуть. Надо Линарда звать на помощь.
Он отвязывает корову, чтоб шла в хлев, осторожно берет мою руку, осматривает.
— Начинает распухать.
— П-похоже, — пищу я.
— Постой, я заговорю. «Бежала по полю черная кошка, шлепнула сала немного, больное да злое в землю уйди, рука, заживи». Легче? Ну вот видишь! Я умею, у меня бабка была знахарка.
— Серьезно?
Линард пожимает плечами.
— С рожей к ней ездили отовсюду. Наверное, помогало, раз такая слава шла.
— Она и тебя учила?
— Близко не подпускала. В замочную скважину подглядывал.
— А про черную кошку?
— Подслушал, когда надо мной хлопотала.
— И у тебя рожа была?
— Нет. Упал с дерева и не дышал.
— Ужас! Не дай бог Дидзис.
— Ничего страшного. Вы с матерью из него неженку сделаете.
— Характер не от числа синяков зависит.
— Если бы утенок слушался курицу, он никогда бы не научился плавать.
Разве это воспитание, когда все разрешается? И вообще, разве Линард занимается воспитанием сына? Он же почти не бывает дома, начиная с весенней пахоты и кончая ремонтом машин, начиная с апреля и кончая декабрем, январем. А если он дома, сидит у телевизора — бесконечные хоккеи и футболы. Да еще в т о м доме надо побывать. Воспитание дочери — священный долг, а сыном заняться некогда. Сю-сю, у-тю-тю — вот и все. О воспитании умнее всех рассуждают те, кто им не занимается. Да уж бог с ним, прикушу язык, не то, Чувствую, ссора нависла над нами, уже нагоняет мурашки, как зябкая весенняя ночь.
Вялая струйка молока течет по стенке подойника. Корова неспокойна, то и дело вскидывает голову и гневно сопит: что это я там ковыряюсь? Линард стоит в дверях хлева и, наверное, думает примерно то же самое. Нет, скорее всего, жалеет.
— Дай-ка я! - не выдерживает он.
Мне настолько трудно, что не хочется даже рот раскрывать. Озноб не проходит, наверное температура поднимается, больная рука дергает и ноет, сидеть на расшатанной скамеечке неудобно, а вымя, как назло, так набухло, что не выдоить, уж рука начинает неметь. Что Линарду делать под коровой, если он доить не умеет, а для учебы случай неподходящий.
— Подумаешь, искусство! - усмехается Линард. - Просто вы, женщины, в чем-то хотите Сохранить свое превосходство.
В тишине хлева слышен каждый звук: овцы топчутся в своем за кутье, свиньи чавкают у корыта, куры устраиваются на насесте, низким, сонным голосом тянут: ко-ко-ко …
— Марии что - спихнула свою скотину на других, и хвост трубой! - ворчит Линард. - И ты хороша - каждой бочке затычка! Да провались они пропадом эти быки, пусть себе орут, раз во всем колхозе некому их накормить!
Такова-то его благодарность за сегодняшний день! У меня зарябило в глазах, густой запах молока и навоза душит, прислоняюсь головой к корове, чтобы удержать равновесие, но от испарений тела животного делается и вовсе дурно, и единственное, что я еще соображаю: надо додоить до конца.
Хорошо, что Линард помогает встать. Стою, прислонившись к нему, пока проходит головокружение.
Мытье рук, процеживание молока, уборка посуды - все эти мелкие дела, обычно не требующие никаких усилий, сейчас, хоть и делаем их вдвоем, растянулись до невозможности. Когда, наконец, оказываюсь в машине и откидываюсь на спинку сиденья, вздыхаю тяжко-тяжко.
— Покажи руку. Плохо. Сейчас поедем к Саулите. Пусть посмотрит.
— Ни за что!
— Не бойся, не сглазит.
— Не поеду.
— Не пора ли расстаться с детскими замашками?
— К ней не поеду.
— Ну почему? Саулите нормально к тебе относится. Можешь мне поверить.
— Не хочу.
— Дурацкое упрямство.
— Ну и пусть.
Как он не понимает! А раз не понимает, то нечего и объяснять, что не из упрямства и не из-за страха я не пошла к ней, когда ждала Дидзиса. Как же можно - к бывшей жене с его ребенком! Я чувствовала себя воровкой, грабительницей, по сей день не могу взглянуть ей в глаза. Как убийца, у которого еще осталась капля совести, не хочет видеть свою жертву. Линард, наверное, посмеялся бы над подобным объяснением. А может, и нет, как знать, он тоже мучается угрызениями совести и, чтобы их заглушить, строит из себя идеального отца. Не знаю, что там у него в глубине души творится, и никогда не стану пытаться узнать об этом, выведывать; я боюсь узнать нечто такое, с чем трудно будет жить.
Прислушиваюсь: Линард поносит проклятого кулака, который выстроил каменный хлев у черта на куличках, а на автопоилку денег пожалел.
— Ты не щедрее. Когда я настаивала, чтобы в хлев провели воду.
— Я нищ, а не скуп. Лимит на трубы для ремонта такой мизерный, хорошо еще, что проржавевшие есть чем заменить. А «Салас» все равно скоро придется ликвидировать.
— Не верю, что нельзя придумать какую-нибудь комбинацию.
— Я не Остап Бендер.
— Стоит ли гордиться честной несостоятельностью, может, лучше ловкая расторопность?
— Ты действительно ничего не соображаешь или искусно хочешь избавиться от меня, засадив в тюрьму?
— Ты забыл о третьем варианте: хочу засадить в тюрьму, чтобы ездить к тебе на свидания. Представляю, как было бы здорово! Как бы мы этих свиданий ждали!
Линард обнимает меня, легонько притягивает к себе. Но выражение лица не меняется, оно остается напряженным, даже жестким.
Мы поссорились? Или помирились? Мы просто повздорили, как водится между супругами? Линард дорог мне, и я не хочу надоесть ему. Мне не все равно, что он скажет или сделает, его слово или поступок могут меня задеть, огорчить или же вознести к небесам.
— Без поворота? - спрашиваю я, видя, что дорога к нашему дому - вот она, а Линард не включает сигнал.
— Все же надо показать тебя Саулите.
— Я не вылезу!
Наверное, в моем тоне было столько волнения и отчаяния, что Линард ни слова не говоря резко повернул машину к нашему дому.