Прошел еще месяц. Наступил декабрь. Установилась настоящая зима. Костя писал все реже и реже. Письма были очень мрачные: сообщал, что ослабел, жаловался на боль в спине и лопатках, на сильное головокружение. И я, едва дождавшись декабря, снова отправился в прокуратуру. Но в приемной мне сообщили, что прокурор Швецов в командировке, и советовали приходить после Нового года.
Приходил я и после Нового года, приходил и в середине января, и в начале февраля — ответ был один и тот же: «Проверка не закончена, прокурор Швецов в командировке».
Настроение тяжкое. Вспоминались слова адвоката: «Оговор — страшная вещь, и не такие, как ты, обкусывали локти...»
Прошел и февраль. Прошел целый год с той поры, как поздним вечером пришли к нам две женщины. И опять, как и тогда, над городом бушевала метель, взвивала целые полотнища из снега и хлестала по стенам домов. Скрипело крыльцо нашего старенького дома, стучало оторванное железо на слуховом окне чердака... Долгим мне показался этот год — сколько пережито. А всего-то лишь одна судьба. Что это в целом мире? Капля дождя. Испарится ли она на лету или упадет на оскудевшую землю...
А если откажут? Нет, лучше не думать. Надо верить и не настраивать себя на худшее. Ведь я не слабый — это уже точно. А те из людей, у которых я был по этому делу, не оставили о себе плохих чувств. Я верю, им и не хочу обмануться...
Но бывало и так, что начинал я терять надежду, и таяла тогда моя вера в возможность добиться правды, уходило из-под ног то, на чем крепко стоял всю жизнь.
И тогда я отчетливо понял, что ждать нечего, надо идти на прием к Генеральному прокурору. Я написал ему заявление и отправил, а через неделю отпросился с работы и опять направился по знакомой дорожке...
— Все это, уважаемый, делается не так,— сказал мне работник приемной.— Генеральный прокурор принимает лишь тогда, когда есть для этого основания.
— А у меня их разве нет?
— В том-то и дело, что нет.
— Осудили невиновного...
— Для нас он пока что виновный. Да и вообще, утверждать в таком тоне вы не имеете права,— говорил он поучительно.— Жалобу вашу проверяют, а каков будет результат, сейчас вам никто не скажет. Дождитесь ответа, а уж тогда, если откажут, запишем вас и к Генеральному. А сразу — так не делается. Есть форма, порядок. Занимаемся мы не одним вашим делом.
— Тогда,— говорю,— допустите меня к заместителю Генерального.
Но и к нему, оказывается, нельзя.
— А к кому же можно? Сил уже больше нет ждать. Да и боюсь за парня, не выдержит он.
Работник приемной кому-то позвонил, А затем предложил мне пойти на прием к Государственному советнику юстиции, который якобы будет принимать решение по моей жалобе.
В сопровождении работника приемной поднялся по лестнице. Вошел в большую секретарскую комнату. Пошли докладывать, а я остался. Ждать не пришлось, и меня пригласили в большой кабинет с длинным столом для заседаний. В конце стола сидел невысокий, плотню сложенный человек лет пятидесяти, с двумя генеральскими звездами.
Я поздоровался. Он предложил мне стул рядом с собой? А несколько в отдалении стоял его большой письменный стол с двумя глубокими креслами для посетителей. И то, что Государственный советник юстиции принял меня за столом заседаний, как бы в непринужденной обстановке, сразу расположило меня к этому человеку, И мне вдруг захотелось пожаловаться ему, как маленькие жалуются большим, на нестерпимую обиду. Жесткий ком подступил к горлу и сдавил дыхание.
Государственный советник вынул из папки мое заявление, адресованное Генеральному прокурору, положил его перед собой и молча, прочитал длинную резолюцию, кем-то написанную крупным размашистым почерком наискосок, почти до половины страницы.
— Ваше заявление я прочитал,— сказал он,— но при всем нашем желании дать ответ вам пока не можем. Вот уже четыре месяца мы ведем проверку на уровне прокуратуры Союза: этим вопросом вплотную занимается один наш товарищ. К концу марта, видимо, удастся ее закончить, и тогда примем решение. Придется вам подождать, осталось немного.— Он замолчал, неловко глянул на меня и, немного подумав, добавил: — Вот, собственно, и все, что я могу вам сообщить. Ответ вы, очевидно, получите в первых числах апреля.
Я сидел и глотал сухую горечь. Хотелось сказать многое, а не мог вымолвить и слова. Какое-то странное безволие сковало меня. Наступило молчание: надо было уходить. Нет, думаю, слабость — плохой помощник. И я пожаловался ему на медленный разбор жалобы. Он выслушал меня и опять очень спокойно и обстоятельно стал отвечать, словно сам ждал этого разговора.
— Я вас вполне понимаю,— сказал он.— Но быстрей, к сожалению, не получается. Дело это непростое. Вы оспариваете не только правильность вынесенного приговора народным судом семь лет назад, но и уже сложившееся мнение о нем Верховного Суда. Вы пытаетесь доказать невиновность человека, осужденного за два тяжких преступления, это смелая попытка. И надо сказать, ваши доводы выглядят очень убедительно. А поэтому отказать вам, а равно и принять вашу точку зрения без серьезной проверки всего следственного материал не представляется возможным. Одно дело освободить неосновательно осужденного и тем самым исправить ошибку, в чем мы, понятно, очень заинтересованы, а другое дело освободить и реабилитировать преступника. Прежде чем принимать какое-то решение по вашей жалобе, нам необходимо разыскать всех, кто в свое время давал показания против осужденного, и снова допросить их, уже с учетом вновь открывшихся обстоятельств. А это сложно. Прошло много времени, люди разбрелись по стране, и поиски нередко затягиваются по целому ряду не зависящих от нас причин. Затем надо кому-то поехать к ним на их местожительство и взять показания. Не станешь же в таком деле давать поручения местным органам прокуратуры. Вот почему и долго. Но лично мне непонятно другое: почему этот человек столько лет молчал?