Глава пятая. Вера
Часть восьмая
Он охнул, запоздало и зло пришлёпнув присосавшегося комара на щеке, сбился, потерял мысль, поискал где-то в небесах, задрав голову и почёсывая Укушенное место, нашёл и продолжил её.
— Да не углубляясь даже в тонкости всего, эту черту в людях — эту особенность человека-индивида изменяться в толпе до неузнаваемости, всегда умели использовать для выгоды и вожди диких племен, и черные Душой вожди исторических народов, и даже нынешние ущербные вождики-самозванцы. А почему им это удавалось? Да потому, что в толпе, в массе стираются индивидуальные достижения человека, исчезает его оригинальность. Об этом ещё в прошлом веке ученым Лебоном хорошо было раскрыто...
Заподозрив, видимо, что ей понять его не так уж просто за один присест разговора, снисходительно обнадёжил:
— Да есть и простые примеры... Тут у нас в районе недавно восьмерых парней судили... За то судили, что двоих мужиков до смерти изувечили. Изначально, зло на тех мужиков только один держал — заводила ихний. Остальные дружки его, тех мужиков и в глаза не видели до этого... На суде каждого спрашивают: «За что ты бил, за что убивал»? Плечами только пожимают, ничего вразумительного сказать не могут... Суд им «групповое хулиганство» — статью такую уголовную... А им и на суде всё до лампочки! Храбрятся, бравируют, пренебрегают здравым покаянием, ради показной храбрости. А после приговора, их же родные и говорили, рыдали до соплей, по одиночке посаженные... А почему? Да потому, что и в момент преступления, и в час суда они представляли собой толпу, волчью стаю. Эхо тихое такое, вялое определение в словосочетании — «групповое хулиганство»... И невдомёк учёным судьям, что видят они только плод, а не корни его питавшие...
— Эффект толпы — это зараза, которую трудно одолеть даже страхом последствий. Это явление даже объяснить нелегко. Разве что причислить его к разряду гипнотических явлений, к разряду массового внушения одинакового для всех, но которое утысячиряется путём взаимного заражения в самоё толпе. Сознание там испаряется, является личность бессознательная, — человек перестаёт быть самим собою и под действие внушённой идеи становится автоматом, у которого своей воли не существует. Больше скажу: даже культурный человек, став частицей организованной толпы, может оказаться варваром. Там, в этом стаде, где душа становится уже не душой, а «единым порывом», как ты говорила, появляется чувство всемогущества. Для человека в толпе исчезает понятие о невозможном, невероятное там не существует. Толпа или масса не знает ни сомнений, ни колебаний... И вот тут, Дарья, тот, кто хочет влиять на неё, не обязательно должен быть семи пядей во лбу. Он может изрыгать из горла самое бредовое и повторять одно и то же. И толпа не будет сомневаться — нет! Толпа любит силу и мало поддаётся воздействию разумной доброты. Добродетель для неё — это слабость. Толпа требует от своих вождей силы и даже насилия.
Она хочет, чтобы ею владели, чтобы её подавляли призывом. Она желает бояться своего вождя... Она, толпа, не любит ничего нового, ибо отрицает всё непривычное, поверь мне, дочка, так называемые массы, никогда не знали жажды истины. Они хотят иллюзий и инстинктов. Но... подчиняются авторитету владыки вождя, как главному ответчику за выношенное в его голове, а исполненное ими, деяние.
— А ведь все открытия, — потряс он перед ней пальцем, — за которыми оставались величайшие полезные последствия, были доступны только индивиду, личности, творящей в уединении, в изоляции от массы, от толпы. И именно им дано было испытать, что на любого человека толпа, как масса, производит впечатление неограниченной силы и непобедимой опасности.
Он перевёл дух, решив, похоже, закончить спонтанно затеянную лекцию. Поискал концовки:
— Но нужно знать, что «масса», ежели чего-то и хочет, то это, говорю ещё раз, продолжается не долго. Толпа не способна к длительному хотению. Она не выносит отсрочки между желанием и осуществлением его. А потому, натворив вот так в толпе беды, пролив, иной раз, даже кровь чью-либо, люди, придя к себе домой, содрогаются от содеянного, каются, терзаются и понять не могут: «И чего это со мной вчера было? Что это происходило со мной?». И ведь что странно? Странно то, что и по сей день люди простого понять не хотят! А именно: всё, что по указке вождя можно содеять толпой однажды, нельзя продолжать долго. Долго можно потом расхлёбывать содеянное.
Вздохнул устало и добавил устало:
— Як чему, Дарья, так долго и упорно о том тебе толкую? В нашем с тобой деле всегда остерегай людей от зовущих к этому самому «массовому», будь оно неладно, «сознанию». Это — рабство душ. Это — новый взрыв хворей. Нельзя верить слепо. И мне слепо не верь. Держи на каждую, якобы новую истину, заслон истин старых, собственных, умей отсеять ложные. И не осуждай людей за слабости их, сама пребывая слабой... Там, в спаленке твоей, положил я книги свои. Изучай науки, изучай людей, изучай мир округ себя. Ведь только после того, как появится способность мыслить аналитически, твои мозг сам отсеет мёртвые зёрна, кои даже на Удобренной страданиями почве душ людских прорости не смогут. А учиться у меня — что ж... учись, коль подхожу тебе, как учитель.
Он поднялся, высоченный, чернеющий диковатым профилем своим на фоне густо посиневшего неба и полыхнувшей оттуда молнии. Оглушающим раскатом ударил гром — испуганно затихли сверчки, всполошились криком сонные вороны на краю леса. Простерев в небо руки, вдруг крикнул зычно и хрипло навстречу новой молнии, выхватившей из тьмы волю лица и силу глаз его:
— Свобода духа — есть жизнь! — И удар грома покрыл призыв его. А он, засмеявшись на это, открылся вдруг: — Вот так, в отрочестве моём, в меня ударила молния... Будто небо меня поцеловало... С тех пор стал я тот, кто есть... Ты иди в избу, Дарья. А мне тут с небом... потолковать нужно...