Много ли человеку надо? Скованность моя стала спадать, и я начал излагать суть дела. Долго он слушал меня, не проявляя никаких признаков нетерпения. Начинало казаться, что он вообще не задаст мне ни одного вопроса, а просто выслушает, да и на том все и кончится. Но он вдруг перебил:
— Вы сказали, что по делу проходил всего лишь один свидетель обвинения, и не было ни одного свидетеля защиты?
Вопрос очень важный, и я понял, насколько внимательно он меня слушал. Я подтвердил сказанное и добавил, что показания этого свидетеля в ущерб истине не были подвергнуты сомнению.
— Значит, они не вызывали сомнений,— как бы шутя отмел он этот довод.
— Если бы так, товарищ председатель. Дело было ночью...
И я пересказал то, что узнал из книг об особенностях дневного и ночного зрения.
— Данные науки говорят о том, что опознание в таких условиях могло носить всего лишь характер вероятности с очень низкой степенью точности. Тогда как для осуждения человека нужны факты достоверные.
— Это верно,— согласился он.— Но ведь суд принимает решение не только на основании показаний свидетелей, а на совокупности всех доказательств. В приговоре, например, сказано, что обвиняемый твердо опознан самой потерпевшей. Разве это не доказательство?
— Выводы суда ошибочны. Потерпевшая не опознала Телепина и опознать не могла: преступник по имени Слава и Костя Телепин — разные люди.
— То есть, как не опознала? — спросил он и кинул на меня довольно острый взгляд.— Разве в деле нет протокола опознания личности?
— Протокол-то есть, но...
— Так в чем же дело? Какие у вас против него возражения?
И я подробно рассказал, как с помощью фотокарточек было достигнуто это «твердое» опознание. Применяя столь рискованный метод, следователь, видимо сам того не замечая, заложил в память потерпевшей новый образ «преступника», который и был опознан.
Председатель задумался и побарабанил пальцами по столу.
— Ну, хорошо. Мы вторично истребуем дело и разберемся самым тщательным образом...
Этот человек умел, как видно, располагать к себе. И я уже не мог утаить того, что не имело к данному случаю никакого отношения,— третье обвинение Телепина в колонии. Некоторые товарищи не советовали мне касаться этого дела при разговоре в Верховном Суде, чтобы не усиливать и без того невыгодное впечатление о личности осужденного. Но я решил иначе. Здесь не игра. Я пришел искать. А где же ее искать, как не у самого правосудия?
— Это,— говорю,— далеко не все, товарищ председатель. Тут его беда не кончилась. Его еще в колонии судили — прибавили пять лет, признали особо опасным рецидивистом и отправили отбывать наказание в особый режим как неисправимого преступника.
Я заметил, как у моего слушателя тревожно сдвинулись брови:
— В колонии? За что?
Я достал и передал ему копию приговора и обвинительного заключения. Оба эти документа, были очень кратки, и он принялся их читать. В них говорилось, за что добавили парню срок...
Находясь, уже пять лет в колонии, он, видимо с тоски, решил выпить, и отдал кому-то из обслуги свои новые брюки стоимостью в четырнадцать рублей за пол-литра высокоградусного напитка. Но тот его обманул и вместо напитка принес двадцать граммов вещества. Телепин не брал, но тот сунул ему в руку и ушел.
Вечером заключенные большую часть ее раскурили, отдавая парню за каждую закрутку по пятьдесят копеек, а несколько граммов осталось. Кто-то донес администрации, и вечером охрана изъяла у него остаток. Стоимость ее по тем же ценам, как указано в обвинительном заключении, составляла четыре рубля пятьдесят копеек. А тут как раз вышел новый закон, направленный на борьбу со спекуляцией таких веществ, Телепина причислили к пособникам спекулянтов, к тому же он не выказывал признаков перевоспитания, дерзил и считался «трудным».
Все это, вместе взятое, обеспечило ему, еще пять лет прибавки к сроку. Теперь за ним было три преступления, тринадцать лет срока и клеймо рецидивиста.
Председатель коллегии прочел оба эти документа, прикола их к жалобе и сказал мне:
— Оставьте их у нас, мы истребуем и это дело...
Как и следовало ожидать, дело вторично затребовали из Сибири, о чем я получил извещение:
«Вашу жалобу по делу Телепина Константина Андреевича Верховный Суд СССР направил для проверки в прокуратуру СССР, которая и поставит вас в известность о результат таи проверки».
Известие хорошее — жалобе дали ход. Со дня на день я ждал положительного ответа. Я написал обо всем Телепину и его крестной — где я был, с кем разговаривал. Каждый день по окончании работы я спешил домой, чтобы взглянуть в почтовый ящик и увидеть там желанный конверт. Но конверта не было.
Наконец я не выдержал и отправился в прокуратуру Союза. И вдруг узнаю совершенно невероятное: мою жалобу направили в Сибирь прокурору по месту осуждения, тому самому человеку, который семь лет назад был следователем по этому делу. Круг замкнулся. Сказали, что на проверку дан месячный срок, после чего мне пришлют официальный ответ.
Настроение сразу упало: ничего хорошего от этой проверки я не ждал — не захочет человек в ущерб самому себе распутывать, дело. Вольно или невольно, но ошибка произошла по его вине. Чего я только не передумал за это время, какие сны не терзали меня по ночам!
Да и понятно. Теперь уже вопрос касался не только этого парня, но меня самого. Слишком верил я в правду, слишком близко принимал к сердцу всякое глумление над ней.