Я решил, что день мой будет таким, как положено: побудка, завтрак, работа, обед, отдых, курсы, отбой... с той лишь разницей, что ходить буду с защитой... с господом богом и прыгунком....
Ночью снова выли собаки; я встал, подошел к окну, и мне показалось, что далеко за садом, тем садом, что расцветет напрасно, промчалась свора, а за нею старый горбун.
На следующий день снова подкатилась ко мне белесая головенка Молоденького. Он сказал, что учат здесь на каменщиков и еще на крановщиков и что по окончании учебы заработок будет побольше, а работа куда легче. Узнавал он также, можно ли еще записаться. Оказывается, можно.
Мне снова пришлось ответить ему, что пока воздержусь записываться. Лицо у Молоденького погрустнело, и он взглянул на меня так, словно оборвалось нечто, нас связывавшее, а потом ушел.
Я оперся о лопату, как это делают отдыхающие землекопы, и посмотрел вслед удалявшейся белесой головенке Молоденького. Он вскоре присоединился к Матери и Хелене, которые подносили плотникам бревна и доски.
О Матери, Матери-подсобнице, ныне я могу сказать больше, чем в самом начале строительства. Тогда я многих вещей не понимал, о многом не мог бы поведать так, как теперь, когда вспоминаю; ведь за эти двадцать лет я научился смотреть в корень и подкопил кое-какой опыт.
Мать очень уважала работу, она, пожалуй, считала свой труд святым делом; доску — и ту несла, точно святыню; и, казалось, вот-вот провозгласит: будь благословенна святая стройка, что пришла на эту равнину, будь благословенна доска, будьте благословенны гвозди, лопаты, кирки, канавы, ямы, машины, дожди, непролазная грязь; будьте благословенны царапины на руках, прохудившиеся мокрые сапоги и промоченные ноги, ибо могу я за собственные деньги купить себе хлебушка, колбаски, селедочку, багрового напитка и ржаного, чулки и рубаху...
За свои, кровные, собственноручно заработанные, не за дочкины деньги или зятевы, не за чьи-либо, а только за свои... Потому и будь благословенна стройка, что пришла на эту равнину...
Потом был перерыв. Мы разобрали свои бутылки с кофе и свертки, каждый нашел местечко, где присесть и спокойно подкрепиться.
Ели как обычно на стройках: в одной руке ломоть хлеба со смальцем, кровяной колбасой, рыбой, рубцом, в другой — бутылка с кофе; откусишь кусочек и запьешь, снова откусишь и снова запьешь — и так до конца трапезы.
Попадались ломти и без ничего; работали на стройке люди, которые, чтоб побольше деньжат отложить, прихватывали на второй завтрак один хлеб; они принесли сюда из деревни эту привычку к хлебушку, жаждали его и, подобно отцам своим, чурались каких-либо новшеств в еде.
Хлебоеды из келецких и жешовских сел прятались со своими краюшками, жевали торопливо и потаенно, словно воры, ибо стеснялись тех, от кого пахло колбасой, ливером, рубцом и вяленой рыбой; и потому еще, пожалуй, сторонились этих запахов, что боялись поддаться необоримому соблазну прикрыть свои краюшки хотя бы ломтиком ветчины.
Хлебоеды, казалось, всегда были начеку — чтобы никто не обнаружил их ничем не прикрытых краюшек. Таинственно прошмыгивали они, как тени или смиренные монахини, со своими черствыми кусками, словно бесценными сокровищами; как будто не пустые это были куски хлеба, а сплошная колбаса, рубец или вяленая рыба.
Завтракал я, сидя на дощечке у края котлована, были у меня бутерброды с рубцом и кофе в бутылке. Подкрепившись, оглядывал строительную площадку, развороченную, вздыбленную землю, как на поле битвы. Вдруг позади меня кто-то проскользнул, и, не успев повернуть головы, я услышал голос Румяного:
— Мы еще сочтемся, братец, погоди, милок, ты свое получишь.
Я хотел ответить, но Румяный поспешно скрылся.
После работы я пошел не в общежитие, а совсем в другую сторону от нашего котлована — хотелось побыть одному, спокойно обдумать слова Румяного и вообще свое положение.
День был холодный, но погожий; вскоре я очутился на лугу, по пояс в высокой траве, которая напоминала родимую сторонку, буйное разнотравье отчего края. Дальше росли хлеба; среди полей попадались пролысины, голая, искалеченная земля, изрытая огромными, тяжелыми колесами; потом снова потянулись луга, а за ними довольно густой ольшаник; по ту сторону ольшаника была тупиковая траншея, Глухая канава.
Эту траншею выкопали в самом начале строительства по ошибке; бригадир спьяну привел сюда работящих, но уже порядком уставших землекопов, которые были родом из Жешовского и Келецкого воеводств, велел им рыть котлован, и они отгрохали порядочную траншею и даже начали обшивать ее тесом.
Потом выяснилось, что в плане этого нет, работа пошла прахом, оплачивать ее не хотели. Тогда хлебоеды и похлебочники, выкопавшие эту канаву, обступили бригадира с багровыми от ярости лицами.
Окруженный со всех сторон разъяренными лицами и горящими глазами, бригадир протрезвел, ибо при виде таких глаз нельзя не отрезветь, пал на колени и, призывая в свидетели бога и всех святых, клятвенно обещал все уладить, и уладил. Не знаю, что бы случилось, если бы хлебоедам и похлебочникам за эту работу не было заплачено, пожалуй, заколотили бы его насмерть своими сухими краюшками.
Вот каким образом возникла эта никчемная, одинокая канава, затерявшаяся среди полей и лугов; стройка сюда еще не дошла, может, никогда не дойдет.
Дно канавы поросло редкой травой, ольха протянула над ней свои ветви. По обшивке я спустился вниз, присел на обломок доски. И очутился в странном доме, где вместо пола — зеленая мурава, а стены из голой земли и частично из подгнивших досок опалубки.
В этом странном доме — Глухой канаве — я подумал, что надо бы струсить; и вроде заговорил сам с собой, но так, словно с кем-то другим; так трусливый говорит со смельчаком:
«Ты должен струсить, не беда, если струсишь, эго лучше, чем дожидаться, пока получишь колом по башке или финкой в бок; разумнее всего уже нынче уйти из бригады и перебраться подальше, на другую стройку; ты должен это сделать, если жизнь тебе мила, если хочешь переплыть свою реку как мечтаешь — преображенным, то есть человеком самостоятельным, при деньгах, довольным и принаряженным; ты должен переменить работу и убраться подальше от Румяного.
Если, конечно, хочешь на гулянье в своей родной деревне подойти к ребятам, и потянуться к карману, и достать из него пухлый бумажник, а из бумажника—деньги, если хочешь небрежно комкать хрустящие бумажки; а потом хлестать ими о буфетную стойку и драть глотку:
— Гуляем! И танцуем!
Если хочешь пережить такие счастливые минуты — надо бросать эту стройку и перебираться на другую, запутать след, иначе Румяный будет тебя выслеживать, прознает про каждый твой шаг, догонит и погубит».
Мать наверняка сказала бы тебе: «Уходи с той стройки, сынок, берегись Румяного», и отец то же самое сказал бы, и дед.