На обратном пути, неподалеку от наших бараков, я повстречал Хелену. Она была не в спецовке, а в обычной женской одежде — в платье и легком светлом пальто, берет едва держался на пышных волосах, на ногах — чулки и коричневые полуботинки.
Сказала, что была у подружки, а теперь возвращается в свой барак. И попросила: проводи меня. Я пошел с ней. Спустя минуту она остановилась, глянула мне в глаза и спрашивает: боишься Румяного? Я ответил:
— Чего бояться...
А она на это:
— не бойся Румяного;
и еще раз:
— не бойся Румяного.
Разозлили меня эти слова, шагал я рядом с Хеленой и помалкивал. У женского барака простился с ней, а она на прощанье запустила руку мне в волосы и растрепала чуб.
Я возвращался счастливый, но счастье это тотчас потеснил страх, который, в свою очередь, был с ходу исполосован ножом с выкидным лезвием, я снова — и надолго — обрел счастье, ибо, едва страх подымал голову, я напрочь отсекал ее прыгунком...
Заглянул к себе на квартиру, там никого не было, а я охотно бы с кем-нибудь побеседовал; поглядел в оконное стекло: волосы растрепаны. До чего же хотелось поговорить! Я снял спецовку, хлопнул себя ладонью по груди, под пальцами почувствовал жестянку, воскликнул весело: порядочек, святой боже, порядочек, Хелена растрепала мне волосы...
Ночью были слышны свистки и собачий вой; по ночам здесь воют собаки. Кое-кто утверждает, будто старый горбун, потерявший дар речи от того, что снесли его хату и сад, скликает собак, носится со сворой вокруг всего строительства. Люди говорят еще, что собаки его любят и слушаются и что он укладывается посреди стаи, как в теплом логове, и почивает; говорят также, что он хоть и старый, но сильный и будто как одичавший пес кидается на людей.
Всякое болтают, благо никто горбуна не видал и никто ничего толком не знает. Находятся такие, что бьют себя в грудь и уверяют, что это нечистая сила, ибо нет тут ничего человеческого, а все от лукавого; многие в это верят, но никто ничего наверняка не знает.
На другой день во время работы я не замечал Румяного, а он — меня, словно мы не существовали друг для друга и передвигались в пустоте. Но это было притворство.
Над бруствером показалась белая головенка Молоденького; туловища не было видно, оно было в траншее, и казалось, что головенка самостоятельно, без туловища, катится в мою сторону. Молоденький приблизился ко мне и сказал, что нынче вечером открываются курсы для желающих повысить квалификацию и что дело это стоящее.
— Курсы плюс седьмой класс — это уже кое-что,— говорил Молоденький, весело потрясая своей белесой головенкой; а потом принялся повторять:
—Надо воспользоваться, надо воспользоваться, раз уж мы здесь, и мокнем под дождем, и в грязи возимся, надо воспользоваться.
Я ответил ему, что сегодня не могу, занят, приду завтра, один день роли не играет.
Под вечер Молоденький отправился на курсы, а я с бетонщиком-келетчанином — за ножом с выкидным лезвием. Сперва мы шли вдоль границы, отделяющей строительную площадку от полей. И могли убедиться, что стройка заняла огромное пространство, где тесно от машин, бараков и фундаментов. Площадка тянулась вплоть до кладбища; рядом с погостом высились еще неоштукатуренные стены новых домов.
Мы вступили в деревню, походившую на ту, где я родился. Вдоль улицы бревенчатые хаты под соломой; на задах сады, за садами — поля. Улица широкая, но неровная и грязная.
Свернули влево и узким проулком между двумя старыми, почерневшими заборами прошли к низкому белому дому. Келетчанин посвистел, из дома вышла маленькая чумазая девчонка; чуть погодя, наклонившись в низких дверях, вывалился наружу долговязый мужчина с худощавым и каким-то измятым лицом, ни молодой, ни старый. Приблизился, а келетчанин прямо к нему: привет, Мачек, я привел клиента, который желает приобрести прыгунок....
— Прыгунок,— повторил Измятый,— сегодня нету, был да сплыл час назад; остался у меня один, но это мой собственный.
Потом мы неторопливо проследовали в ригу, остановились на пыльном, замусоренном соломой и щепками току. В углу стоял большой аккуратный сноп.
В риге Измятый достал из кармана свой защитный предмет и, держа его на ладони, как дохлую рыбу, проговорил:
— Завтра будет такой же, этого уступить не могу, больно привык к нему, было бы жалко расставаться, слаб человек, к вещам душой прикипает.
Потом ловко подбросил вверх эту дохлую рыбу, то есть нож, подхватил его на лету, прыгнул к снопу и, нажав пружину, пырнул лезвием солому, в самую середину снопа.
Наконец, стал перед нами, раскорячив ноги, разрумянившийся, словно бы менее изжеванный и как бы помолодевший. Убрал лезвие, спрятал нож в карман. И слегка отдуваясь, повторил слова, сказанные в самом начале:
— Своего ножа тебе не уступлю, сжился с ним, приходи завтра или послезавтра, получишь такой же...
...Вернись в отчий дом, пока не поздно, переплыви, не откладывая, свою реку; не беда, что вернешься без обновы, понурив голову, смиренный,— если взгрустнется, пойдешь в поля и усядешься на бугре в камышах, что твой король. Нет, совестно...
В голове так и кружились кружились мысли:
Если неохота возвращаться, брось свою бригаду и переведись в другую. Иным представлялось тебе здешнее житье. День твой должен был строиться так: встал, оделся, поел, прихватил бутылку с кофе или чаем, бутерброд с колбасой — и айда на работу.
Потрудился на совесть — и назад в общежитие, переоделся, пообедал чем бог послал — и прямым ходом туда, где набираются ума-разума. Так должны были проходить твои дни, а каковы они на самом деле, например нынешний?..
С каким-то подозрительным сопляком таскался к черту на кулички покупать нож-прыгунок.
Что говорила Хеля?.. Сперва она спросила: боишься Румяного? Потом успокаивала — не бойся Румяного, не бойся... А потом растрепала мне волосы, и это было важнее всего. Уйди я из бригады, что бы она подумала?...
Знаю что: трус...
Не вернусь я, мамаша, не могу. Вернулся бы, хочу вернуться, но не могу и сказать не могу иначе, только так — хочу к вам вернуться, но не могу.
