Прощаясь, командир батареи полез в карман гимнастерки, и в руке у меня оказалась небольшая металлическая пластинка.
— На память обо всем, что видели,— пояснил он. — Тут у меня один солдат делает такие сувениры. Благо, материала сколько угодно — не жалуемся. Американцы поставляют.
Он повторил эту распространенную здесь армейскую шутку и улыбнулся печально, но как бы виновато. Было темно, и я не стал разглядывать подарок. А через полчаса в кювете у переправы, когда над нами повис на парашюте американский «фонарь», понял, что огненные пунктиры, прошившие небо чуть юго-восточнее нас.— дело рук капитана и его ребят. И вытащил пластинку.
На кусочке дюраля — детали сбитого самолета — выгравирован лаконичный рисунок...
Зенитный расчет у реки и падающий в нее хвостатой кометой горящий бомбардировщик. Энергичные короткие штрихи, разлапистый банановый лист на переднем плане, спокойная ширь реки, одинокий парус вдали. Дата на обороте все объясняла — изображенный самолет был сбит зенитчиками на прошлой неделе.
Позже мне приходилось видеть, как зенитчики награждали подобными сувенирами делегации рабочих, студентов, артистов, появляющиеся на передовой. И всякий раз неизвестный художник изображал какой-то момент боя. И всякий раз меня поражала продуманность композиции, простота и поэтичность рисунка.
Я уверен, что ни один из этих людей не был не только профессионалом, но и сколько-нибудь определившимся любителем. Кажется, что любовь к красивому, владение карандашом, кистью, резцом едва ли нс каждому вьетнамцу даются от рождения.
В любой ханойской лавчонке вас поначалу удивит обилие видов различных художественных изделий:
несколько кусочков высушенного бананового листа на черном картоне — и ваше воображение безошибочно угадывает группу девушек с веерами;
три бамбуковых стебля разной толщины — и на вас смотрит хитрющая, никому не доверяющая лиса;
два крошечных брусочка лака — стоптанные деревянные сандалии вьетнамской женщины, словно оставленные ею у порога на чистых каменных плитах ханойского дворика;
гнутая искусными пальцами проволока — и перед вами как живая пучеглазая цикада с дрожащими крыльями, «как живая», но более тонкая и изящная, чем живая.
А солома?
Горы затейливых корзин, шляп, сумок, циновок окружают человека не только на базаре, но и ка подступах к нему и в любом людном месте. И на каждой вещи отпечаток искусства, к каждой прикоснулась волшебная палочка народной традиции, сообщившая простому ремесленному изделию заряд поэзии. Все это делается вручную, в больших количествах и носит характер предметов массового потребления. Удивляет изобретательность авторов, обилие материалов, из которых создаются стройные олени, мудрые буйволы, изящные птицы.
Это. очевидно, тоже один из принципов традиции. Не случайно вьетнамские художники-профессионалы владеют многими видами техники, создают шедевры не только с помощью масла и акварели, но и с помощью лака, шелка, древесной коры и листьев (живописью по лаку и шелку Вьетнам славится не первый век, а пейзажи, сделанные из коры и листьев крупными мастерами, вызывают у посетителя художественного салона у озера Хоанг Кием большой интерес).
Тогда, под Винем, рассматривая дюралевую картинку-сувенир, я подумал о том. что война не смогла отрешить людей от постоянного художественного поиска.
В этот свой приезд я как-то забыл в ханойских лавках, мастерских, рынках художественных изделий — жизнь прифронтового города заполняет время журналиста совсем другими заботами. Кусочек заокеанского металла вдруг заставил меня, когда мы вернулись в город, заглянуть в знакомые места.
Половина седьмого. По улице, ведущей к рынку Тьо Хоа-бинь, где можно купить решительно все — от древней бронзовой фигуры до висячего цветочного горшка из кокосовой скорлупы,— идет трамвай, движется поток велосипедистов, спешат прохожие.
Вейна — город начинает жить очень рано, основная работа утром и вечером, днем приходится думать об обороне. У порога ветхого строения — мастерской резьбы по слоновой кости — сидит старик с седенькой бороденкой и туго обтянутым блестящей смуглой кожей черепом. Не обращая внимания на снующих мимо людей, велосипедистов, рикш, он работает: зажав пальцами ног кусок слонового бивня, режет на нем какой-то рельеф.
Это, очевидно, будущая лампа-ночник. В нескольких шагах от него другой старик сосредоточенно полирует бамбуковую пластинку. На ней уже напружинил тело свирепый дракон.
Прохожу еще немного — мастерская изделий из лака на прежнем месте. Женщина покрывает черным лаковым раствором огромную деревянную тарелку. Когда раствор через несколько дней высохнет, тарелку покроют лаком снова. И так будет шесть или семь раз.
Потом художник из той же мастерской нанесет на тарелку гуашью крутые скалы залива Ха-лонг, красное закатное небо, лодку с дырявым парусом. И снова женщина несколько раз закрасит все это черным лаком и бесконечно долго будет протирать тарелку тряпкой, пока не проступит рисунок — яркий, удивительный, какой-то новый, как богатырь, искупавшийся в волшебном водоеме.
После бомбежек, разрушений, обстрелов, трассирующих снарядов и горящих грузовиков, школьников, занимающихся по ночам при свете коптилок, женщин, потерявших детей, душных окопов, усталых улыбок ополченцев, заступающих в смену,— все это вдруг показалось мне чем-то удивительно вечным, неистребимым, прочным.
Так оно и есть, наверно. Народ не перестает быть художником и тогда, когда ему приходится быть солдатом. Только кисть его становится более строгой: к чистой красоте залива Ха-лонг приходится добавлять хищный профиль летающего разбойника.