Миновали недели, может даже месяцы, на протяжении которых ничего особенного не происходило — была только работа и работа, грязь и работа, лопаты, доски, бревна, гвозди, бульдозеры, молотки, и снова работа, та же самая работа, словно до скончания века никакой другой уже не будет.
Мы малость приуныли, казалось, пройдут века, а мы так и будем держать заступы в руках, и копать рвы, и перепахивать эту ни в чем не повинную долину, и сносить хаты, крытые соломой; и еще казалось в эти осенние и зимние месяцы, что не избыть нам этой огромной долины, которую облюбовали дожди, грязь, туманы и стужа, и что не справимся мы даже с тем одним, трухлявым, как перестоялый гриб, старым горбуном, который, как говорят, превратился в собаку и облаивает по-собачьи машины и рабочих, ибо хочет их отсюда изгнать.
Никто его, собственно, не видал, и неизвестно, существовал ли он на самом деле; но рассказывали, что появляется он и воет по ночам. Одни утверждали, что это дух, призрак, другие — что это человек, который онемел и начал лаять, когда снесли его хату и землю заняли под город; но толком никто ничего не знал, всякие люди тут шлялись.
Зимой работы шли медленнее, но все-таки шли, ибо нельзя было останавливаться, никак нельзя — и баста.
Зима выдалась тяжкая, одна мерзлая глина чего стоила. Попробовали ее рвать динамитом. С одной стороны, вроде бы нам облегчение, но уже такого ажура, как при выемке грунта вручную, не получалось. И мы больше не выдавали по шестнадцать кубиков в день, как осенью, пока землю еще не прихватывало. В наших бараках тоже было холодновато: некоторые разочаровались и покинули стройку, не хватало рабочих рук.
Зимой щедрее, чем осенью, потчевали нас картинами будущего, впрочем, мы и сами себя тем же ободряли. Только мысль о будущем, о том, что здесь возникнет город и мы поселимся в новых, теплых квартирах, могла нас удержать.
А потом, в один из весенних дней, когда снова зарядил проклятый дождик и. казалось, никогда уже не прекратится, будет лить вечно, вдруг оборвались мои раздумья о везении и невезении; бросил я воображать свою будущую жизнь и тянуть как резину владевшую тут всеми мечту о новых костюмах, галстуках, собственных квартирах и мебели, о вечерах в кругу семьи у радиоприемника, а не под крикливыми динамиками, от воплей которых содрогался воздух над равниной. И вот однажды именно в тот момент, когда динамики надрывались взапуски:
— Мы построим новый дом, стоэтажный новый дом.
Румяный очевидно взбудораженный этим ревом, приблизился к Хеле, которая проходила по стройплощадке с доской, облепленной смерзшимся раствором; приблизился к девушке, запустил руку ей под капюшон, надетый из-за этого мелкого дождичка, хуже которого нет на свете, и погладил ее по лицу и волосам, сбившимся в просвете между щекой и брезентом. Она остановилась, однако ношу свою не бросила, поскольку ничего особенного не произошло, но я уже расправил плечи и высунулся из траншеи.
Хеля обошла Румяного, так как он загородил ей дорогу, и потащила доску дальше, но Румяный не отстал, увязался за ней, очевидно подзадоренный пронзительной музыкой, хлынувшей из динамиков, догнал девушку и обхватил ее сзади. Тогда она уронила доску в грязь и начала вырываться.
Вот тут-то и оборвались мои раздумья о счастливой и злосчастной судьбе, и бросил я украшать выдумками грядущие времена; одна за другой лопнули все нити, которыми я был соединен с моей деревней, с широкой рекой, с отцом-матерьо, всем семейством и моей будущей жизнью, рисовавшейся в красивых мечтах; смолкла вдруг та сокровенная, моя, и только моя, песня, подымавшаяся как бы со дна души:
— Ты должен переплыть свою реку, пересечь ее преображенный, шикарно одетый... Береги себя, ибо ты обязан переплыть свою реку преображенным.
Вылетели из головы все эти картины так быстро, что даже не успел я с ними проститься и подумать: прощайте, мать, отец, река, прощай, красиво задуманная жизнь...
Словно бы слепая, из одной глыбы железа выкованная машина вытолкнула меня из траншеи, велела наклониться и слепить из глины увесистый ком, погнала к Хеле и Румяному и запретила спокойно сказать ему: не приставай к девушке, оставь ее, пусть отнесет доску плотникам,— а сразу же так распорядилась моей рукой, что, едва подбежав к ним, не говоря ни слова, я залепил Румяному тем комом прямо в лицо. Он этого не ожидал и покачнулся, но тут же отер лицо и бросился на меня.
Было скользко, и мы упали в грязь. Мы катались по грязи, как свиньи, как собаки, но то, что руководило нами, вместо разума и соображения, приказывало нашим рукам и мускулам побыстрее добраться до головы противника и вдавить ее в грязь, в густое тесто и в этом вязком месиве придержать. Вся штука была в том, чтобы нос и рот противника залепило грязью и он бы задохся и обессилел.
Румяный оказался сильнее, я почувствовал это, как только мы упали, и не знаю, что бы со мной было, башка моя наверняка бы окунулась в грязь — ведь Румяный уже лежал на мне и пинал меня коленкой между ног,— если бы не одна вещь.
Эта вещь — тесемка на шее Румяного, благо он, как я и Молоденький, получил от своей матери или бабки бога-отца на дорогу.
Нащупав на его шее тесемку, я мгновенно смекнул, что надо за нее ухватиться и закрутить, чтоб она сдавила шею Румяному; так я и сделал, и Румяный захрипел. Тогда я потянул сильнее, и он захрипел громче, а потом нелепо заметался и сам эту тесемку настолько захлестнул, что малость сомлел. Свободной рукой я свалил его с себя. и тогда тесемка, которую не отпускал, до того натянулась, что лопнула; но Румяный был уже подо мной и я заталкивал его башку в грязь.
Хеля, так мне потом рассказывали, во время нашей схватки скликала рабочих и просила нас разнять; я этого не помню; когда дерешься — все нипочем, в драке главное — победить. Но помню уже, как Корбас и бригадир помогли мне встать с земли и как потом подняли Румяного. Когда поставили нас на ноги, все гак и покатились со смеху, ибо мы наверняка выглядели как два кома грязи.
Я взглянул на Румяного, он стоял, хоть ноги у него дрожали весь в грязи, к мокрой фуфайке прилепилась широкая тесемка с довольно крупной перепачканной бляшкой.
Тут я понял, каким образом добился победы; пришлось, чтобы выиграть, осквернить и вывалять в грязи его бога. Румяный, кое-как держась на ногах, сквозь грязь, облепившую его лицо, пробормотал:
— Еще сочтемся.
Корбас сказал:
— Идите умойтесь
а бригадир добавил:
— У бетонщиков есть вода в бочках, идите умойтесь.