Лицо Молоденького было мокрое, хоть и под капюшоном. Присел он передо мной на корточки — я как раз наклонился,— дождевик вздыбился у него на спине, и выглянул он, словно цыпленок из под наседки.
— Пойдем в школу,— сказал, вернее спросил, Молоденький,— седьмой класс заканчивать...
А я на это:
— Пойдем
А он, точно не доверяя мне, сказал еще:
— Раз уж мы сюда приехали, надо чему-нибудь научиться.— И, немного помолчав, добавил:
— Раз уж мы здесь, надо кем-нибудь стать.
Затем он еще больше высунул свою головенку, взмокшую от пота и дождя, из-под наседки, то есть плаща,— так, что наши головы, прикрытые капюшонами, сблизились, и этот осклизлый куренок, приехавший сюда из захолустья, тихо запыхтел мне прямо в лицо, словно то, о чем шла речь, было великой тайной:
— Потом можно будет записаться на курсы мастеров, техников... если уж мы здесь, надо чего-то достигнуть.
А было в тот день грязи по колено, больше, чем когда-либо, из- за этого мелкого дождичка. Ступишь — земля булькает, охает, бормочет; руки в грязи, и доски, и бревна, и до лица грязь добирается, даже порой прямо в глаз угодит увесистая лепешка.
Но обращать на это внимание было некогда — бетонщики насту- пали на пятки; впрочем, и без того приходилось спешить, поскольку в связи с приближением знаменательной даты мы взяли обязательство сдать участок досрочно. Как обычно, когда наклевывалось что- то важное, собрали нас всех на краю котлована и мастер сказал, что необходимо взять обязательство о досрочном окончании земляных работ на нашем участке; и сказал еще, что временно придают нашей бригаде несколько человек, так как мы отстаем с выполнением плана.
А потом зычным голосом прокричал:
— Согласны работать без перерыва, пока не закончим?
Несколько голосов отозвалось: «Согласны»; а кое-кто поморщился, ведь мы уже отработали почти восемь часов в вскоре должны были расходиться по домам.
Потом пришел на наш участок незнакомый человек тоже в резиновых сапогах и дождевике с капюшоном. Стал на бруствере, то есть над нами, и обратился к нам, находившимся в траншее,— дескать, надеемся на вас, верим, что бетонщикам за вами не угнаться и что вы с честью выполните взятое обязательство.
Сказал еще что-то и пошел своей дорогой. Тогда люди принялись ругаться и ворчать, подумаешь, мол, великое дело разгуливать эдак по строительству с готовой речью, с шарманкой, твердящей одно и то же: надеемся на вас. надеемся; выполните, выполните, выполните; с честью, с честью, с честью... Пусть бы пришел сюда, спустился в яму и поработал, тогда бы узнал, чем это пахнет; пусть бы попробовал оторваться от бетонщиков, этих яростных, одержимых .людей, которые закладывают фундамент за фундаментом и постоянно как бы поддают нам под зад коленом, ибо идут следом, и брюзжат, и понукают — быстрее, быстрее, быстрее...
Проклятый мелкий дождичек, самый вредный из всех дождей, еще моросил; и после обеда, вечером и ночью не унимался. Когда наступила ночь и над стройкой вспыхнули огни, незнакомец, который днем говорил нам:
— Надеемся на вас, верим, что вы с честью выполните взятое обязательство.
Снова явился на наш участок, уже в спецовке. Попросил лопату, принялся вместе с нами рыть землю, и все убедились, что он знает толк в работе. Братва удивилась, даже рты поразевала от удивления, ведь никто этого не ожидал; кто бы мог подумать, что придет к нам и возьмется за лопату эдакий гастролер, который по всей стройке разбрасывал все те же слова.
А он пришел ненастной ночью, в дождь, и этим завоевал нас; то, что он взялся за лопату, провел с нами всю ночь в траншее и мы видели, как он вкалывает, то, что под утро молчком, не хвалясь, пошел восвояси, значило гораздо больше, чем если б он месяц напролет перед нами ораторствовал.
Одними речами людей не проймешь; люди не любят тех, кто умеет только красиво говорить; а сколько таких, от кого прямо за версту разит красивыми словами. Но подобных краснобаев братва узнает с первого взгляда.
***
Ранним утром дождь прекратился, показалось солнце; едва мы кое-как отряхнулись после работы, Корбас предложил скинуться, пустив шапку по кругу, а потом сбегал за беленькой; у кого-то нашлась селедка и колбаса, и мы отправились в сторожку.
Было нас семеро — большинство пошло спать, остались пожилая изможденная женщина, прозванная нами Матерью, Корбас, Молоденький, Румяный, Хелена — молодая блондинка-подсобница, сторож и я.
Мы застелили стол старой газетой, поставили на газету две бутылки, принесенные Корбасом, рядом с бутылками положили селедку, колбасу и хлеб, сели на чем придется и подняли кружки. Из женщин только Мать основательно прикладывалась, как и мы, Хелена пила мало. Молоденький остерегался перебирать, наученный горьким опытом. Особенно усердствовал Корбас. Румяный также не сидел сложа руки. За столом, как водится, любой скажет то, о чем промолчит на трезвую голову. Поэтому каждый в сторожке высказывался, чего ради приехал на эту стройку.
Мать не ужилась с родной дочерью и зятем. Землю на них переписала, а они ее держали в черном теле, и то словно из милости; не могла она этого стерпеть, захотелось ей самой себя обеспечивать, а пуще всего — молодых оконфузить, взяла да уехала и очутилась тут.
Корбас поехал на стройку, услыхав, что здесь плотники прилично зарабатывают.
Молоденький хотел подработать и стать на ноги — явно ради того, чтобы порадовать этим свою матушку, «сердешную», которая, собирая его в путь-дорогу, вытаскивала из заветного узелка одну бумажку за другой. Хелю собирались выдать за старого деревенского плута и делягу, а она не покорилась воле родительской. Поругалась с отцом-матерью и сбежала.
Когда девушка рассказывала это со слезами на глазах и словно бы малость побледнев волосы ее рассыпались и точно атласной шалью обрамляли лицо.
Фуфайка не шла Хелене. Не всякому она идет. Иные люди как бы созданы для фуфайки, и она для них самый лучший наряд, а другим к лицу что-либо поделикатнее.
Корбасу шла фуфайка: голова у него большая, лицо красное, лоб низкий, густые черные с проседью волосы. К фуфайке подходят низкий лоб и густые не слишком длинные волосы. Тем же, у кого лоб высокий и вдобавок покатый, она не годится; лысому тоже; очки не вяжутся с ней, и длинный тонкий нос. и белые руки с длинными пальцами, а вот широкие ладони, короткие, потрескавшиеся пальцы — в самый раз.
Как не любая голова и не любые руки, так и не всякий голос и не всякие слова подходят к фуфайке. Тонкий голос не идет, а басовитый, хриплый очень подходит. «Целую ручки», «мое почтение», «низкий поклон», «припадаю к стопам» ни под каким видом не годятся.
Не подходят также — хотя на худой конец могут сойти — «добрый день», «добрый вечер», «спокойной ночи». Словечки «привет», «бывай», «давай», «бери», «получай», «проваливай» годятся. «Слезы», «люблю» - нет; «жалею» — да. «Мамочка», «папочка» — нет; «мать», «отец» — да. Матери — той, которая со стройки,— хорошо в ватнике. К ее желтоватому, морщинистому лицу фуфайка подходит. А Молоденькому не очень-то идет. На нем. белоголовом, фуфайка сидит как с чужого плеча или нечто временное. Румяному, пожалуй, тоже не к лицу, уж больно он румяный; и эти усики. эдакие подстриженные усики не вяжутся с фуфайкой.
Румяный не сказал, почему сюда пожаловал. Видимо, совесть нечиста, таких здесь хватает. Он сидел рядом с Хелей. Меня разбирало любопытство, нравится ли он девушке. А как я мог это узнать? По чистым ее глазам, побледневшему лицу, грустному или улыбающемуся. ничего еще не узнаешь Интересовало меня также, что она думает обо мне.
Мне в фуфайке, пожалуй, неплохо. Лицо у меня смуглое, молодецкий чуб падает на глаза. Я довольно высокий, широк в плечах, силой не обижен. Цену себе знаю, поскольку смотрюсь в зеркальце и створку стеклянных дверей в коридоре нашего барака. Смотрюсь чаще, чем прежде,— ведь на нашей стройке работает Хеля. Хочу знать, каков я собой, ведь Хелю перебросили в нашу бригаду.
Но замечаю я в себе нечто необычное, словно бы тревогу или страх. Отмахиваюсь от этого страха и говорю себе: чего боишься, глупец? Ты молодой, здоровый и сильный, тебе двадцать лет, ты умеешь трудиться, можешь заработать кучу денег, и тогда снова переплывешь свою реку и явишься в деревню. Но легче выкопать огромный ров, нежели избавиться от этой странной тревоги.
Очень внимательно приглядываюсь я к Румяному. Ох. Румяный-Румяный, ты и не представляешь, как я к тебе приглядываюсь. Знаю, какая у тебя осанка, какие плечи, загривок; знаю, что ты высок, чуть повыше меня, что нос у тебя прямой аккуратный, а под ним черные как сажа усики, которые тебя красят, и знаю, что ты сильный видел, как ворочаешь бревна и набираешь полный заступ земли.
Я отмахиваюсь от своего страха и гоню его прочь, как могу, а он неизменно возвращается.
У Румяного длинные ноги, и шагает он любо поглядеть. У меня тоже легкая походка, но ведь и у него не хуже. Страх этот невелик, едва заметный, да никак от него не избавишься: кажется, схватил бы и расшиб об землю, а он не дается в руки, зыбкий, точно воздух, туман или тьма неуловимая, разве поймаешь то. что бесплотно. Ох, если бы до этого страха можно было добраться...
По ночам просыпаюсь с этим страхом в груди провожу рукой по шее, пальцы скользят вдоль шнурка к жестяному богу-отцу, сжимаю в кулаке бляшку, полученную от матери на дорогу, этого бога, которого легче всего подарить... И страх меня не покидает.
Вытягиваюсь на койке, ощущаю всю свою силу - саданул бы ногами в стену, напрочь бы вышиб.
За столом и я выложил, почему попал на стройку. Собеседники мои узнали, что вроде бы никто и не заставлял, а я все-таки вынужден был уехать, хотя принуждение никогда не выражалось словами:
— Нас, мол, много, а работенки маловато: другие едут, а ты — нет; теснимся тут, как пчелы в улье.
Ничего подобного не говорилось вслух, однако что-то вынуждало уехать; во всем чувствовалась эта необходимость, отовсюду меня подстегивала, даже копошившиеся в грязи куры-глупышки и оставленная на развод гусыня и те обязывали.