В автобусе, который вез меня на большую стройку, давка была почище, чем в вагоне, народу набилось столько, что машину перекосило на один бок.
Я стоял у дверей и глядел на поля, раскинувшиеся за городом, немного похожие на наши — плоские, верб много,— но цвет у земли другой, наша темнее, а эта с рыжинкой; наша лоснится, а тут ни блесточки, ни искорки, но простор такой же, как у нас, и так же курится туман в низинах над лугами. Деревенские дома вроде наших, под соломой, трубы довольно высокие, а бревенчатые стены кое-где для фасону оштукатурены и выкрашены в голубой цвет.
Дождь лил без устали, за стеклом все расплывалось, из-под колес автобуса хлестала грязь. Где же стройка? Вдруг замелькали какие-то механизмы, бульдозеры, канавы, люди, штабеля досок, машины, множество рокочущих грузовиков. И все заляпано грязью, а люди в ватниках или широких дождевиках. И у всех поголовно резиновые сапоги с длинными голенищами, иначе здесь нельзя, и я, наверно, получу такие.
Мне уже выдали ордер на койку в общежитии — бараке, сколоченном из досок, между которыми засыпаны опилки. Называли его «дикий запад», поскольку здесь случались драки между ребятами и якобы даже кого-то поколечили.
В моей комнатке гладкий деревянный пол, две двухэтажные койки и четыре шкафчика.
Место мое на верхотуре, слева от дверей, а внизу спит старик, который в сторожах при складе стройматериалов; койки справа — ребят-бетонщиков, помоложе меня, родом они из Келецкого воеводства. Все четыре шкафчика, стоящие рядком у двери, запираются, у каждого свой ключ.
Мне нравится и барак, и койка — железная она, крепкая, удобная и уютная. Сплю как в люльке, сладко сплю под двумя шерстяными одеялами.
Я уже получил спецодежду: на зиму ватник, который называют тут фуфайкой, и ватные брюки, на сырую погоду дождевик да резиновые сапоги на круглый год. И очень обрадовался, особенно резиновым сапогам, ведь грязь на стройке никогда не просыхает, только круче замешивается колесами грузовиков и нашими ногами.
Мощеных дорог мало — как на селе,— а встанет здесь город. Наша бригада копает глубокие рвы под фундамент и крепит откосы, чтобы земля не осыпалась. В рвы заливается жидкий бетон. На этих фундаментах подымутся дома, которые назовут жилыми корпусами Ненастные дни сменились холодноватыми, но настоящего мороза еще нет. потому на работу хожу в фуфайке, а ватных штанов пока не надеваю. Резиновые сапоги обуваю ежедневно.
У меня фуфайка зеленая, но попадаются и синие. Некоторые гонялись за ними, думали, что они лучше, хотя, собственно, нет никакой разницы. Теперь наряд этот вышел из моды, редко встретишь человека в фуфайке.
Были еще фуфайки из темно-синего блестящего материала, целиком простеганные в клеточку. Эти действительно добротные и легче наших. Носили их инженеры и другие начальники, даже девчонки из управления, машинистки, курьеры и буфетчицы любили в них щеголять. Такие ватники облегали фигуру,— верно, шились по мерке. А в наших, мешковатых, все выглядели одинаково, бабу не отличишь от мужика, худого — от тучного. Все казались толстыми и нескладными.
В нашей бригаде было человек пятнадцать, случайно попали в нее и мои попутчики — молоденький парнишка что оскандалился по пьяному делу, пожилая болезненная женщина и румяный с черными усиками.
Бригадиром у нас — знаток земляных и плотницких работ, больше плотницких, поскольку сам из плотников, невысокий, крепкий, на стройке с первого дня.
В бригаде две женщины. Кроме пожилой утешительницы еще молодая — худенькая, хрупкая, волосы светлые, волнистые. Обе женщины и Молоденький временно определены в подсобники — доски подносят, пересчитывают, топоры, молотки и заступы чистят, убирают строительную площадку. Они вечно суетятся, поскольку на подхвате у землекопов всяких мелких хлопот не оберешься
Участок у этой троицы вроде бы второстепенный, но по существу играет важную роль, и без нее застопорилась бы основная работа — тут ведь все одно с другим связано и производственные задания надо выполнять быстро.
Как бы в стороне эта троица и от той свирепой ругани и крика, которых больше всего на самом тяжелом, главном направлении. Брань и всяческие возгласы прокатывались вдоль траншеи, висели в воздухе, въедались в эту голую землю, в бревна и облепленные грязью доски. Стоило сказать намертво приколоченному горбылю:
— ах, гад!
тот с перепугу подавался, скрежеща и повизгивая. А неподатливому бревну достаточно было крикнуть: чертово семя! — и оно покорялось: и земле, что трескалась, собираясь обвалиться, прежде чем ее обошьют досками, кричали: куда, стерва? — и земля, услыхав это, терпеливо ждала, пока ребята не возведут опалубку.
Самыми могучими и грозными, такими, что горы своротят и любого проймут, я лично считаю — другие-то, возможно, со мной не согласятся — слова: крестная сила! Но чтоб они брали за живое, их следует произносить так, будто глотку свело судорогой и слова с натугой прорываются сквозь узкую щелочку. Слова эти прозвучат грозно, если, выкрикивая их, ты весь дрожишь, точно в лихорадке:
— Кр-р-рестная сила!
Рявкнет этак осатанелый человек, и на минуту весь участок затихает, а тот, кто его услышит, так и замрет с инструментом в руках, словно околдованный. И кажется, вот-вот случится нечто ужасное, гром грянет с ясного неба или земля разверзнется. Ничего подобного, конечно, не происходит, а тишина и зачарованность — просто дань уважения яростно кричащему человеку, которого допекла какая-то забота. Стыдно признаться, но крик этот приносил пользу, ободрял слабого и на какое-то мгновенье заставлял почувствовать себя сильным и смелым.
Проникновеннее, на мой взгляд, возгласы «матерь божья!» и «пресвятая дева!», но это все же не то, что «крестная сила». Тут не ярость слышится, а великая печаль.
О многих других выражениях послабее, как, например: «пропади оно пропадом», «гори огнем», «раззява», «холера», а то и вовсе детских: «остолоп», «болван» — и тому подобных распространяться не стану, их на стройке было хоть отбавляй, точно мухи жужжали над котлованом.
Не буду также говорить об уйме похабных выражений, которые не страшны, а омерзительны; пользуется ими всякая шваль, и лишены они той пугающей ярости, что «крестная сила», и той великой печали, что «матерь божья» или «пресвятая дева», и не обнаруживают в человеке глубоких переживаний.
Тут все бранятся — женщины и мужчины, рабочие, бригадиры, мастера, инженеры; только одни позабористей, другие попроще.
Кто побывал в эту пору на стройках, знает, что без крепкого слова не ладилась настоящая работа. Мы должны были себя подбадривать, вот и крыли. В деревне нет нужды ругаться так часто; здесь же приходилось, ибо здесь попадал ты в толпу, как на сходке.
А в толпе надо ругаться, чтобы люди понимали, что ты не лыком шит, и уважали: вдобавок прут на тебя со всех сторон доски, гвозди, инструменты, сыплются на голову глыбы и комья глины, одолевают пыль земная да бурое тесто грязи — только успевай во всем разобраться. Вот и защищаешься от всего этого руганыо.
И если уж говорить правду, то наш нынешний город, его огромные дома, широкие улицы, магазины и розы на газонах, его стремительные дни и сияющие огнями ночи — все это воздвигнуто не только нашими руками и сердцами, как говорят иные ораторы, но и нашей бранью, исступленной, помогавшей нам трудиться и выстоять пол бесконечным мелким дождиком, в стужу и снегопад. Пусть же будут благословенны и наши руки, и наши зверские, страшные проклятья, ибо они тоже созидали этот город.
Не будь этих проклятий, не стоял бы он здесь, а если б и стоял, то — кособокий.