Глава пятая. Знакомство
Часть вторая
И когда он перешёл от знакомства к «делу», стало ясно, что восклицания его на пороге дома — были лишь цветочки. То, что началось, было похоже на некое театрализованное представление, для самого Порфирия настолько естественное, что органично соответствовало его облику. Около часа он исполнял некий языческий ритуал: голос его от шёпота с нарастанием доходил до крика, он то воздевал руки вверх, то прыжками оказывался в другом конце комнаты, то отдалял, то близко приближал свои глаза к глазам того или иного несчастного. Но, что характерно, его неистовство никого не пугало, наоборот, лица детей светились улыбками. Улыбалась и она, расслабленная и умиротворённая, словно в ожидании сладкого сна.
— Вы не родились заиками! — неистовал он, потрясая кулаками, очень точно попадая в тональность душевного настроя ущербных. — Оно, заикание, завладело вами бесправно! Мы победим его!
«Артистичен, — вспомнила характеристику, данную Таргасовым. — Владеет приёмами внушения, убеждения, разъяснения. Быстро и чётко улавливает психофизическое состояние больных».
Также неожиданно Порфирий вернулся на своё место и сел напротив всех. Теперь молчал, пронизывая каждого взглядом, словно выжигал им порчу речи и, по ходу, всякую иную порчу. Минут десять так...
— Сейчас ступайте к мамкам и папкам своим, — отпустил их, — да порадуйте их — сразу с порога и крикните: «Свобода духа — есть жизнь!». И смеялся, довольный, когда те, высыпав за дверь, наперебой завопили: «Свобода духа — есть жизнь! Я могу!.. Я уже!..»
Со временем, Порфирий поведает ей причины этих внушаемых восклицаний. Болезнь — это рабство, это то, что исключает свободу. Поэтому, став подневольными недуга, многие начинают угасать, словно пожизненно заточённые в темницу. По этой причине даже гении быстро умирали или искали смерти. Поэтому первое, что должен усвоить недужный — это то, что он не раб, а свободен. Сознание человека отражает не состояние мозга, не физиологические процессы, происходящие в нём, а внешний мир. Иначе, как остроумно заметил немецкий философ Фейербах, кошка бросалась бы не на мышь, а царапала бы когтями свои собственные глаза. Ощущения связывают человека с внешним миром, и в этих ощущениях он должен быть свободен. Мыслит не мозг, а человек, обладающий мозгом.
— А ты, Дарья, коль одна приехала, можешь в моей избе остаться, — молвил властно, — есть, где тебя устроить, места хватит. — Но тут же, словно ища подтверждение сомнению, приблизил глаза свои к глазам её и глядел в них долго... Подошёл к окошку, отошёл от окошка, уже издали ещё раз вгляделся в неё лукаво и строго. Подёргав козырьками бровей, бесновато заходил из угла в угол. Остановился. Опять сел напротив.
— Удивительное дело, Дарья... — заговорил подкупающе доверчиво и характерно «окая». — Любой, казалось бы, безнадёжный заика, как бы он, бедолага, ни страдал, а вот заговорное, волшебное слово «Кикбурданадурия» без запинок произносит! И тысячу лет назад так было и сейчас. А вот секрет такового явления уже никто, кроме меня, не знает... Да ты сама попробуй, скажи: «Кикбурданадурня»...
Ничего не заподозрив, — ни хитрости, ни подвоха, ни уловки, — принимая его слова за чистую монету, без запинки выдала и она «волшебное» слово:
— «Кикбурданадурия»...
И тут же пальцы Порфирия больно ухватили её за ухо:
— Ах, плутовка!.. Да это слово не каждый нормальный без запинки скажет, ни то что заика!.. — откуда-то с высоты своего роста страшно зарычал он.
— Ты кого обмануть хотела, ведьма маленькая?! Порфирия?!! Ты кто?! Ты зачем здесь?! Шпионить?! Опять, небось, журналистка?! Или... на самом деле — ведьма ты?! — И без жалости поволок её за ухо под икону Николая Чудотворца, ткнув там лбом в угол. — Отвечай — испепелю, шельма!!!
-Я... Я... — залопотала перепугано с выступившими от боли и страха слезами. — Я не хотела... Простите меня! Меня к вам Таргасов Юрий Михайлович... Учиться он меня к вам направил!! Ой, больно!!!
Пальцы на ухе послабли, но не отпустили:
— Ишь ты... Юрку Таргасова приплела... Учиться? А пошто обманом в дом вошла? Он надоумил?! Чем докажешь теперь моей вере обманутой? Какой чистотой слов убедишь, что искренность твоя ложью не смердит?!
И заплакала. Заплакала в угол — от боли и стыда, от страха перед гневом его и беспомощности:
— Простите меня! У меня к вам и письмо от него было!.. Да выкрали письмо вместе с сумкой, вещами и деньгами в ней... и паспортом! В Москове, на вокзале выкрали! Только привет от Юрия Михайловича и поклон от него остался!.. Я правду вам говорю... — всхлипнула она. — И обманула потому, что не поверите, думала... Хотела на себе учение ваше испытать...
— Гм... — послышалось над головой озадаченное, после чего пальцы старца ухо её отпустили и коснулись головы, и погладили. — Гм... — опять послышалось сверху, и живо представила, уткнувшись головой в угол, как шевелятся козырьки белых его бровей. И — следом:
— «Привет», говоришь, от него остался и «поклон»? Ну так предъявляй их...