Поля, продутые ноябрьскими ветрами, пестрели черными лоскутами пахоты. Давно прогрохотали красные обозы с зерном мимо деревень и хуторов, съежившихся под пасмурным осенним небом, мимо копен обмолоченной соломы, посеревшей от назойливых дождей, мимо придорожных распятий и крестов, маячивших то там, то сям у ворот, которые кое-где и открывать было некому. То было «пустое» время — время, когда все работы по хозяйству как бы сбегаются, стекаются под крышу, но Черная Культя не знал передышки. У Черной Культи и теперь продолжалась страда.
И снова тащись из одного подворья к другому по грязище, снова вязни в ней по колено, чтоб ее ветром сдуло! Собаки на тебя лают, бабы в тебя пальцами тычут. Не могли с этими колхозами малость повременить — ну хотя бы до весны. Ведь уж если кипит общий котел, если варится в нем общее варево, то все его и отведают...
Марюс Нямунис так и думал сначала. Нечего до поры до времени из кожи вон лезть. Поспешишь — людей насмешишь... Ан нет! Звонок из волкома — собирай, мол, актив, надо создать инициативную группу. Тьфу, можно язык сломать, пока такое мудреное словечко выговоришь... Перечь не перечь, а властям лучше знать, что делать и когда делать, но нынче...
Нынче трудящийся человек как бы взошел на дрожжах... нынче и ты сам мало-помалу из нищеты выбредаешь — клочок земельки получил... нынче у тебя и лошадь, и парочка коров... овца-черноголовка с ягнятами... нынче не хозяин помыкает тобой, указывает, что и как делать, а сам свое хозяйство ведешь... короче говоря, хозяин... Если бы не эта Клотильда, бандитская баба, не этот лес, житуха была бы что надо. А что будет, когда всех в кучу столкнут, того никто и не знает.
Кулацкие россказни можно и не слушать, из-за них дело не станет. Но когда оттуда сюда всякие мешочники прут, на чем свет стоит свои порядки ругают, вот невольно и начинаешь думать, всю ли правду газеты пишут. Хотя, с другой стороны, как посмотришь: вроде бы маленькому человеку и не подобает пятиться назад по-рачьи. Властям лучше знать, что делать. Товарищ Сталин с Лениным да Маркс в придачу... Есть кому за тебя голову ломать, не волнуйся...
— Власти твои, Путримас, в колхозе работать не будут. Нам с тобой самим придется из общего котла похлебку хлебать, — хорохорится Изидорюс Балтадонис, ставя на стол расписной кувшин с пивом... — Выпьем, председатель, и кати ты отсюда со своими бумагами... ну чего на голову сел?..
— Не пристало тебе так говорить, Дзидорюс, — скисает Черная Культя, нерешительно пододвигая стаканчик. — В нашей армии служил, родину на фронте защищал... К тому же в кооперативе был не из последних — член правления как никак... Кому же в колхоз первым вступать, ежели не тебе?
— Какой там, Путримас, фронт. Проторчал в окопках недельки две, и мир настал...— скромничает Балтадонис. — А кооператив, скажу я тебе, с колхозом не равняй. В колхозе все не мое, кроме бабы. В конце концов и землицы у меня многовато для такого дела — крепкий середняк я, по-вашему. Пусть те, кто по всем казенным правилам беднее, пример показывают... А если и такие, как я, годятся, то почему бы тебе не поговорить с Кяршисом?
— А разве кто от Кяршиса отмахивается? Всему своя очередь. Но и ты помозгуй, Дзидорюс. — Черная Культя глубоко вздыхает и, опрокинув несколько стаканчиков пива кряду, встает с лавки. — Завтра или послезавтра снова загляну. И тогда ты так легко, как сейчас, от меня не отделаешься. Советской власти зубы не заговаривай, чтоб тебя ветром сдуло. Она, кровь из носу, своего добьется, если заупрямилась...
— Пусть добивается на здоровье. Разве я против? — хитрит Балтадонис и тоже вздыхает. — Только говорю, может, пусть в мешок первыми полезут те, кто от мобилизации отвертелся...
Черная Культя извлекает из кармана смятый лист бумаги, разглаживает его и протягивает Балтадонису.
— Чушь, Дзидорюс, мелешь! Чушь, хотя тебя до сих пор никто дураком не считал. Мы должны начать не с отстающих, не с тех, кто плетется в хвосте, не с контры, не с врагов народа, а с сознательных граждан, чтоб тебя ветром сдуло! Вот они! Читай: Викубас Пуплесис, Ляонас Плешкис, Рокас Крутулис, Симонас Мицкус... Вот и моя фамилия... Все мы записались в коллективное хозяйство, так теперь по-литовски называется этот способ обработки... общей обработки... земли...
Балтадонис, не заглянув в бумагу, наливает председателю сельсовета третий стаканчик — на посошок!
— Ничего не скажешь, хорошая компания, — соглашается он с Путримасом,— но все равно интересно, что Кяршис скажет. Черной Культе нечего к Кяршису заходить. Черная Культя заранее знает, что Феликсас ответит. Зря на него только время потратишь. Лучше еще раз обойти подворья, откуда тебя чуть ли не выгнали...
Сразу же за усадьбой Балтадониса желтеет дом Напалиса Грицюнаса. Напалис — крепкий хозяин, все его в деревне кличут мужем Госпожи. Во всей округе не сыщешь другого мужика, который так боялся бы своей жены. Он у нее со дня свадьбы под каблуком. У Грицюнаса четыре лошади, шестнадцать буренок голландской породы, жнейка, сенокосилка. Это, так сказать, на первый взгляд. От Грицюнаса колхозу только польза, только прок, да поди уговори его... Не уговоришь. Увы... кулак, нет, нет, начинать, как учит нас товарищ Ленин, надо не с таких... Правда, Марюс Нямунис говорит, что надо принимать каждого, кто этого пожелает, но уком и газеты придерживаются другого мнения. Нет, пока нечего сворачивать к усадьбе Грицюнаса. Запас, как говорится, беды не чинит.
— Почему мимо, председатель?
— A-а, господин Винцентас!..
— Почему господин, товарищ Путримас? Господа сейчас на Севере белых медведей пасут...
— Гм... гм... — Черная Культя переминается с ноги на ногу, не зная, что делать, сжав под мышкой свой желтый портфель. Кто пасет, тот пасет, но как прикажешь называть Винцентаса Вилнониса, лучшего сноповязальщика, которому жалованье платят, в то время как настоящий хозяин от зари до зари хлопочет на полях вместе со своими батраками и его на людях почти не встретишь, а он, машинист-сноповязальщик, с госпожой Грицюнене под одним одеялом, как люди судачат...
Милости просим, товарищ председатель, милости просим, не погнушайтесь, сама госпожа, Грицюнене... моя Юзапата приглашает... — Вилнонис не всегда со всеми любезен, но сейчас хоть к ране прикладывай, весь словно медом смазан. Гляди в оба, а то прилипнешь, как муха к липучке. — Хотим с тобой по одному важному дельцу посоветоваться.
— Ты хочешь или госпожа?
— То-то и оно-то, председатель...
— Гм... Гм...— беспокойно ерзает Черная Культя, сбитый любезностью Грицюнаса с панталыку.
— Зайдешь и увидишь, товарищ председатель.
Путримас колеблется. Одной рукой его кто-то словно подталкивает к подворью Грицюнаса, другой — как бы тянет за шиворот назад. Чертовски трудно расправить плечи и плюнуть в лицо тем, перед которыми с малолетства стоял навытяжку. Пытаешься разжечь в себе ненависть, поднять свою классовую сознательность, а колени по старой привычке все равно гнутся, и ты чуть не сгибаешься в три погибели.
— Не знаю, господин Винцентас... Времени у меня в обрез... Спешу...
— Все спешим, председатель. Выполнять и перевыполнять планы, восстанавливать разрушенное хозяйство. Лезем, падая друг другу на голову, господин Путримас.,.
Что-то есть обидное в голосе Вилнониса, но Черная Культя не может взять в толк, что именно. На миг Путримас насупливается. Под рыжими ресницами вспыхивает насмешка. Никто его больше за шиворот не тянет.
— Все казенные дела обсуждаются в сельсовете, господин Винцентас. Если вы захотите, то всегда меня там найдете...