Однако Лауринасу Пауге кажется, что Валюс Валюшис еще легко отделался. Поэтому незадачливый гусар, и опять в воображении, воскрешает Валюса из мертвых. Поднимает с колен свеженького, как огурчик, и снова начинает пытать его самыми неизобретательными средствами до тех пор, пока образ этого шкурника, этого изменника не отступает, не смешивается с опавшими листьями, не исчезает совсем.
— Глупо, думает Лауринас Пауга, поворачиваясь набок. Меня мучает жажда, но я пью воду во сне. Это все равно что верить, будто, забравшись в кучу этой жухлой, этой опавшей листвы, можно перезимовать в ней вместе с козявками... Не пора ли образумиться, сто часов в полном снаряжении и с саблей! Нет, погибнуть я всегда успею. Поджечь хутор какого-нибудь (может, даже не одного!) отщепенца всегда успею. Первым делом надо срубить голову изменнику. Нет, не все еще потеряно, по лесу бродит уйма людей, отколовшихся от своих полуразгромленных отрядов. Надо только встретиться с ними и попытаться пробиться скопом... В конце концов в последнее время и в деревне появилась прорва таких, которые в лес поглядывают. Не хотят в колхоз записываться, не хотят.
— Нет, не все еще потеряно. Стоит ли живым в могилу лезть? Не стоит...
Приподнявшись, опершись на локоть, Лауринас Пауга таращит глаза на наметенное осенними ветрами ложе из опавших листьев. Вон какая-то козявка ползает, выставив желтую спинку... Лауринас сейчас щелкнет ее, и козявка отлетит в сторону, но в последний момент спохватывается:
— Да это же не жучок, это орех. Сладкий-пресладкий, вкусный-превкусный лесной орешек!
Лауринас хватает его своими грязными пальцами, как скупердяй кусок золота, и запихивает в рот. Трах-тарарах!.. Неподалеку валяется другой орешек. Пауга принимается, как безумный, ворошить листья, ползает на четвереньках — то налево, то направо! Не человек, а оголодавший кабан, набросившийся в середине зимы на отрытую груду картошки. Ползает на брюхе то тут, то там, ищет под ореховым кустом и около, но, увы, видно, белки все... почти все утащили...
Господи, он совсем отвык от еды!.. И о винтовке — надо же — ни разу не вспомнил! А ведь он может подбить какую-нибудь птицу или просто ввалиться в избу к какому-нибудь лесному жителю и потешить свой желудок... Все эти дни пищей Пауги были черное отчаянье и слепая ненависть к врагу.
— Слава богу, одеревеневшее тело снова ожило!.. Есть! Есть!
Пустой желудок, раздраженный крохами, как бы отрывает Лауринаса от земли, от этого мягкого, лиственного ложа. Он, наверно, до вечера провалялся бы под деревом (как вчера, как позавчера), справляя мысленно по себе поминки, если бы не зверское чувство голода, которое и вывело его из оцепенения.
Первым делом надо подбить какую-нибудь ворону. Лучше, конечно, когда тратишь пули на шкурников и изменников, но они свое получат. Позже.
— Айда!
Озираясь по сторонам, глазея на верхушки деревьев, Лауринас Пауга, покачиваясь, пускается в дорогу. Вон птаха на ветке сидит... его дожидается... Лауринас вскидывает винтовку. Сейчас выстрел прогремит. Но пока он целился, птаха взяла и взмыла в воздух. И скрылась. Стрелок тут же понял, почему упустил ее. Тут же, между деревьями, стоял другой человек, напуганный не меньше, чем упорхнувшая птаха. Это под его ногами затрещал валежник, и треск напугал птицу.
— Если зрение меня не обманывает, это ты, Симас Лаукайгис.
У Нашего Мастера при виде Пауги отвисла нижняя губа.
— Ага...— промямлил Лаукайтис. — Но и вы, сударь, еще живы.
— Что там у тебя в торбочке? Может, есть что-нибудь пожевать?
— На всякий случай кое-что прихватил, господин Пауга.
Лауринас, как голодный зверь, проглотил все, что было в торбочке, кусок мяса, краюшку хлеба, намазанную маслом.
— Хорошо живете под боком у деревни...
— Мы?
— Вы. А кто же — святые? Этот ваш Одинокий Волк совсем ангелом заделался? Выращиваете подсвинков, жиреете, а другие за вас должны головы класть.
— Я ничего не знаю, господин Пауга.
— Говоришь, ничего не знаешь? — Летучий Гусар тихо, но зловеще рассмеялся. Улыбка скользнула по давно небритой щетине и словно утонула в ней.
— А о тех смельчаках, которые, сложили головы у Лауксодиса, тебе тоже ничего неизвестно?
— Не слыхал, господин Пауга... Немилостив к нам бог...
— Твой бог, Лаукайтис, подсунул нам фискала. Ты знал такого Валюса Валюшиса? Обделал всех и еще ножкой растер... Немилостив, говоришь, бог!.. Отыскался еще один Маминскас, черт бы тебя побрал! У этого Вайнораса не отряд литовских партизан, а духовная семинария, выпускающая ксендзов. Святоши! — обозлившись, рявкнул Пауга.
Некоторое время он храбрился, фыркал, как бык, которого оглушили ударом обуха, потом рухнул на траву, — совершенно выбившись из сил.
— Симас Лаукайтис, — Наш Мастер подскочил к нему, пробормотал что-то нечленораздельное, но Летучий Гусар оттолкнул его локтем. —
— Немилостив к нам... немилостив... Да подавитесь вы все своим христианским милосердием!..
Лауринас Пауга никогда не мог похвалиться своим милосердием, а когда ему удалось вырваться из западни, этого милосердия, отличающего человека от зверя, не осталось и капельки.
Лауринас бродил по лесу ни живой ни мертвый, его душила ненависть, и он вполне мог укокошить каждого встречного и поперечного. Ему, счастливо спасшемуся, не хотелось ничего, кроме как убивать и самому погибнуть.
Правда, иногда у него появлялась надежда. Вот вернется в землянку, проведет там денек другой, найдет живыми тех двух бойцов, которые оставили его одного, когда отправлялись на задание, и можно будет начать все сначала...
Увы, на месте землянки сияла яма. Обгорелые бревна торчали из песка под обрубленными елями — видно, ветки были срезаны осколками мин. Вокруг валялись искореженные кружки и фляги, какое-то отребье...
Пауга перекрестился, завопил не своим голосом. Так воют раненые звери. Нет, он так не рыдал, даже тогда, когда ему сообщили о том, что вывезли всю его семью, а в опустевшую усадьбу перевели прокатный пункт, где внаем сдавали машины и тягло.
— Ах, если бы ты, Лаукайтис, видел... если бы ты видел... — выдохнул рухнувший Пауга.
— Что, сударь?
— Головы падали, как руты. Они падали, братцы, как руты. И тела падали, как щепки. Они падали, братцы, как щепки...
Пауга помолчал и добавил:
— Это, кажется, твоя песня...
— Да... Певали мы ее, певали... Печальная песня, но вроде бы затягивали...— не стал отнекиваться Наш Мастер.
— Затягивали!.. Как же!.. Выли, как собаки перед гибелью хозяина. Только ни один из вас не зрел свою гибель до конца так, как я... Тогда-то, Лаукайтис, и встал я, не чувствуя, что живу на белом свете, и пустился куда глаза глядят... Когда опомнился, то увидел, что я по трясине бреду... Как Иисус Христос по Черному морю.
— И ничего?
— Как видишь...
— Вас провиденье хранило, господин Пауга. Видно, господь не захотел, чтобы вы совершили смертный грех.
— Нет, Лаукайтис. Провиденье дало мне возможность начать все сызнова. Разве в противном случае оно послало бы ко мне, Летучему Гусару, такого святого человека, как ты? — Пауга улыбнулся краешком губ, но улыбка тут же скрылась в бороде. Он встал, опершись на автомат, провел по носу грязным, превратившимся в жалкую тряпку рукавом (его мучил насморк!) и продолжал:
— На первых порах мы с тобой будем вдвоем, а потом людишек прибавится. Людишки боятся колхоза пуще огня.